Джордж Макдональд - Сэр Гибби
Теперь, когда страшный домовой попался ему в руки, надо было решить, что с ним делать. Фергюсу было стыдно бахвалиться тем, что он поймал такого щуплого заморыша, но противный мальчишка заслуживал примерного наказания, да и лэрд потребует, чтобы ему предъявили виновника недавних беспорядков.
Фергюс повернулся к мальчишке и обозвал его наглым мошенником. Гибби уже успел немного оправиться и потому снова улыбнулся. Фергюс сказал, что Гибби виновен в том, что ночью взломал дверь чужого дома и пробрался внутрь. Гибби продолжал улыбаться. За это его могут посадить в тюрьму.
Гибби опять улыбнулся, но на этот раз серьёзно и печально. Фергюс взял малыша за шиворот, ухватив при этом чуть ли не треть всей его куртки, и потряс его так, что чуть не оторвал воротник. Затем он открыл ворота, ухватил Гибби за шею и повёл его по дорожке, время от времени встряхивая его так, что тот даже прикусил себе язык.
Так, проходя мимо рябин, сосенок, берёзок и лиственниц, ступая по старым влажным камням, поросшим мохом и зеленью и слишком холодным для того, чтобы ходить по ним босиком, сэр Гилберт Гэлбрайт впервые приближался к дому своих предков. Его вели туда как пойманного злодея, и выглядел он совершеннейшим бродягой. Сам по себе маленький сэр Гибби не имел ничего общего с блудным сыном — да он и не мог им быть. И всё же он подходил сейчас к поместью как сын своего блудного рода. Перед ним был тот самый дом, который его предки утратили из–за собственных пороков и слабостей, и в лице маленького Гибби всё его семейство начало пожинать наказание за свои грехи. Сам Гибби ничего не знал ни о своих предках, ни об этом доме, ни о фамильных пороках, ни о потерянном имуществе. История его рода глядела сейчас на него и жила в нём самом, а он и не подозревал этого. Но даже знай он обо всём, это бы мало что изменило, и Гибби с не меньшей готовностью принял бы свою судьбу как новую главу большого жизненного повествования, героем которого он почему–то оказался.
Дом, к которому он приближался, немного смахивал на тюрьму. В стенах самой старой постройки окна были совсем крохотными, а на каждом углу возвышалась башня, увенчанная конической железной крышей. Старая часть дома была отделана грубой штукатуркой и поэтому выглядела серой, как древние замки. Более современные пристройки были сложены из твёрдого камня самых разных пород. Это были грубо обтёсанные глыбы, выбитые прямо из горы или вытащенные из ущелья. В стенах беспорядочно проглядывали красный и серый гранит, тёмно–синий базальт, жёлто–бурый железняк. Строителям было важно лишь то, чтобы камни подходили друг к другу по размеру и форме, но общая картина получилась довольно приятной, и Гибби смотрел на неё с восхищением. Он не чувствовал ни малейшего страха или опасности, хотя Фергюс довольно убедительно доказал ему, что здесь его считают чуть ли не преступником. Наивысшим известным ему воплощением закона были полицейские, а от них он ни разу не слышал недоброго слова. Совесть его была по прежнему чиста, и посему закон, несмотря на угрозы Фергюса, нимало не страшил его.
Лэрд всегда вставал рано и уже саму эту привычку считал бесспорной добродетелью вне зависимости от того, как именно он проводил эти несколько лишних часов, которые другие люди просто «упускали», лёжа в постели. В то утро несколько лишних часов сна, пожалуй, принесли бы и ему, и всем остальным гораздо больше пользы. Он как раз стоял возле каретной и разговаривал с хмурым, густобровым егерем, когда из–за угла появился Фергюс, таща за собой худенького домового за огромный воротник его драной курточки. Ни одному суровому судье наверняка не приходилось видеть перед собой злодея с таким ясным и невинным лицом. Но Гибби был одет в рваные лохмотья, а в мире, к сожалению, по одёжке судят не только собаки, но и некоторые люди. Мистер Гэлбрайт был как раз из таких. Он зловеще и уродливо улыбнулся.
— Так вот он каков, ваш хвалёный домовой, мистер Дафф! — произнёс он, оглядывая Гибби так, как будто в его лице хотел умертвить все суеверия на свете огненными стрелами своего презрительного остроумия.
— Больше никакого домового не было, — ответил Фергюс. — Застал на месте преступления.
— Ну что ж, мальчик, — сказал лэрд, от негодования сильнее чем обычно выкатывая глаза и устремляя их в сторону Гибби, — что ты сам на это скажешь?
Гибби не мог ему ответить — а если бы и мог, то разве лэрд понял бы его, разве поверил бы ему? Скажи он всю правду, сей премудрый судия счёл бы его лгуном и лицемером. Потому малыш улыбнулся, бесстрашно глядя в лицо вопрошающему господину, который самому себе казался весьма устрашающей и внушительной фигурой.
— Как тебя зовут? — спросил лэрд ещё более строгим голосом.
Гибби продолжал улыбаться и молчать, не сводя глаз с его лица. Он нисколько не сомневался, что ничего плохого ему не сделают. Правда, Фергюс надавал ему затрещин, но Гибби решил, что он вроде тех больших городских мальчишек, от которых ему иногда доставалось на орехи. Лэрд же был взрослым мужчиной, и мужчины (за исключением пьяных матросов–иностранцев) всегда относились к нему по–доброму. Гибби и подумать не мог, что его молчание может кого–нибудь разозлить. Все в городе знали, что он не умеет говорить, так что теперь, когда Фергюс и лэрд так упорно задавали ему вопросы, он решил, что они просто подшучивают над ним, и улыбнулся ещё шире. К тому же мистер Гэлбрайт внешне выглядел совершенно спокойным, потому что всегда гордился своим умением сохранять выдержку как раз тогда, когда сам больше всего выводил людей из терпения.
— Видимо, этот юный бродяга не только мошенник, но и наглец, — в конце концов сказал он, когда понял, что иного ответа кроме улыбки ему не добиться. — Эй, Ангус, — повернулся он к егерю, — отведите–ка его в каретный сарай да поучите, как себя вести. Пара ударов плёткой, и язык у него сам развяжется.
Ангус схватил маленького джентльмена за шиворот, как кусачего хорька, и на расстоянии вытянутой руки повёл его к каретной. Гибби не сопротивлялся. Затем одним могучим рывком Ангус сорвал с него куртку. Тогда штаны, которые держались на Гибби каким–то чудом, известным только ему самому, тоже упали на землю, и он предстал перед егерем в беспомощной наготе, всё так же улыбаясь. Он никогда не делал ничего постыдного, и стыд был совершенно ему незнаком. Но когда нехорошо ухмыляющийся егерь, для которого нищета была равносильна воровству и который ненавидел бродяг так же сильно, как паразитов, подошёл к нему с тяжёлым длинным кнутом в руках, Гибби опустил глаза на свои белые бока и живот, выделяющиеся странной молочной белизной рядом со смуглыми руками и ногами, а потом снова поднял взгляд на егеря и посмотрел на него с безмолвной мольбой, как будто обращённой к кому–то другому, как бы прося его не совершать того, что тот задумал. Даже сейчас Гибби не понимал, чем ему грозит это наказание. Побоев в его жизни было не слишком много, а плётки он не пробовал ещё ни разу.
— Ах ты, дьявольское отродье! — воскликнул Ангус, злобно сжимая и разжимая страшный кулак с видом человека, не умеющего любить своего ближнего. — Я тебе покажу, как забираться в дом к честным людям и трогать чужое добро!
В памяти Гибби тут же всплыла обкусанная головка сыра. И хотя он ни разу не прикоснулся к ней с того самого дня, когда начал подозревать, что у неё есть законный хозяин, внутренне он подчинился грядущему наказанию. Но молящий взор, который он устремил на Ангуса, всё же возымел некоторое действие, потому что егерь сам был отцом, хотя и суровым, но не жестоким. Он повернулся, отложил кнут и вместо него взял плётку поменьше с обломанной ручкой, которая лежала тут же, тем самым сослужив добрую службу самому себе, потому что кнутом он непременно засёк бы Гибби до смерти.
Когда на него обрушился первый удар, Гибби задрожал всем телом, лицо его побелело, и без единого стона он скрючился и упал на землю без чувств. Его худенькое тело опоясал алый, быстро опухающий след от хлыста, а в одном месте начала сочиться кровь, как будто удар одним махом разрубил его пополам. Плётка ударила его в самое сердце, оно разом ухнуло куда–то вниз и перестало биться.
Но егерь прекрасно знал бродяг. Этот маленький наглец всего–навсего притворяется!
— А ну–ка вставай, мошенник! А то я тебя отделаю так, что мать не узнает! — сквозь зубы пробормотал он, поднимая плётку, чтобы ударить ещё раз.
Как только хлыст просвистел и опустился на голую спину, оставляя кровавую отметину от самой шеи до пояса, Ангус, механически занёсший руку для третьего удара, вдруг услышал сзади пронзительный вопль, и рука его замерла в воздухе. В ту же самую секунду в каретную влетела Джиневра, такая же побелевшая, как Гибби. Она подскочила к лежащему мальчику и встала над ним со стиснутыми кулаками, дрожа, как он, всем телом и один за одним испуская такие дикие, пронзительные вопли, как будто с этими криками из неё исторгалась душа. Казалось, будто живущая в ней женщина вдруг почувствовала, что сердце её прямо с корнями вырывают из родной почвы Божьего сердца; в мучительной агонии она узрела вечное отчаяние, ощутила его вечную невозможность и теперь изо всех сил кричала на сатану.
