Протоиерей Александр Торик - Флавиан. Жизнь продолжается.
К «Пантелеймону» подъехали почти в полной темноте. Договорившись созвониться, отпустили послушника Сергия, быстро канувшего красными огоньками «габаритов» своего внедорожника в темноту горного леса. Добрались до архондарика.
Едва мы успели зайти в свои кельи и переодеться, как из глубины длинного гулкого коридора раздался звон небольшого ручного колокола, подобного тем, которыми звонят нарядные девочки-первоклашки в конце торжественной линейки первого сентября, сидя на плече у какого-нибудь верзилы-старшеклассника.
Громкий ритмичный звон, приближающийся к нашим дверям, сопровождался регулярными покрикиваниями нашего утреннего знакомца инока-датчанина: «Повечерие! Повечерие!» Мы с Игорем постучались в дверь к Флавиану:
– Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!
– Аминь! Заходите братие! – Флавиан лежал на скромном гостиничном ложе. – Идите, ребята, на службу, не ждите меня! Я только что лекарств напился, отлежусь чуть-чуть и тоже в храм приползу. Идите, молитесь с Господом!
– Хорошо, отче! Евлогите!
– О кириес! С Богом, братие! Мы вышли из кельи.
ГЛАВА 14. СВЯТАЯ ГОРА. ПРОДОЛЖЕНИЕ
Афонская ночь, подобно большинству ночей в южных странах, наступившая быстро, была густо темна. Мы с Игорем, подсвечивая себе под ноги фонариками, поднялись по мощённой каменными плитами дорожке и вошли под арку монастырских ворот. Вокруг было темно и тихо.
Впереди, еле различимая в темноте, прошелестела развевающейся мантией фигура какого-то монаха, торопящегося в Покровский храм. Вслед за ним и мы поднялись по лестницам, не забыв приложиться к настенным образам Пресвятой Богородицы и преподобного Силуана Афонского на промежуточной площадке.
В храме уже читали начало «Малого повечерия», высокий голос чтеца раздавался в большом пространстве храма как бы издалека, из неотсюда, как будто даже несколько сверху. Всё пространство церкви было погружено в темноту, мерцали лишь огоньки лампадок перед святыми образами, тускло поблескивающими в их слабом изменчивом свете золотом окладов. Две небольшие керосиновые лампы на клиросах бросали из-под абажуров неяркие лучи на священные книги, лежащие на восьмигранных аналоях. Ни стен, ни потолочных сводов не было видно совсем, лишь едва различимые высокие деревянные стасидии с чернеющими в них силуэтами молящихся монахов обозначали собой периметр церкви. Возникало удивительное ощущение бескрайности окружавшего нас космоса, словно не на земле, не в рукотворном храме шла Божественная служба, но в каком-то вечном незыблемом духовном пространстве, растворяющемся в бесконечности, совершалось такое же космическое по значению действо.
Мы с Игорем, стараясь бесшумно ступать по крашенным доскам церковного пола, приложились к лежащим на центральном аналое иконам и, по безмолвному согласию, разошлись по стасидиям. Мне досталось место прямо напротив главы преподобного Силуана, где прошедшим утром мы познакомились с отцом К-й.
Сиденье стасидии было поднято, я встал в неё, опершись предплечьями на высокие подлокотники, и прислушался. Кажется, читали «канон Иисусу Сладчайшему». Я постарался следить за чтением, присоединяясь умом к звучащим с клироса словам молитв. Однако надолго моего внимания не хватило, возможно, сказались усталость и перевозбуждение прошедшего дня, я стал терять нить церковной молитвы, периодически «отключаясь» и уплывая мыслями в пережитые днём события. Тогда, достав из кармана подаренные Флавианом чётки, я решил попробовать сосредоточиться на молитве Иисусовой. Нащупав большим и указательным пальцами левой руки первый после крестика узелок, я, бесшумно шевеля губами, неторопливо мысленно произнёс:
– Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй мя грешного!
Затем, помолчав немного, как бы прислушавшись к эху произнесённой молитвы, отозвавшемуся из глубины души, перехватил пальцами следующий узелок:
– Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй мя грешного!
Опять прислушался, внутри меня замерла какая-то тишина ожидания. Следующий узелок:
– Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй мя грешного!
Я почувствовал необходимость ещё более замедлить ритм слов, направляемых мною ко Господу, вдруг ощутив всю необъятность этой короткой молитвы.
– Господи! – это обращение вырвалось из сердца как зов доверия преданной души к любящему и любимому Господину.
– Иисусе Христе! – Святейшее Имя торжественным гимном прозвучало в сознании, одновременно отозвавшись где-то в глубине сердца.
– Сыне Божий! – чувство восхищения и любви к воплотившемуся, ради меня, в Плоть, Сыну Бога и Богу, тёплой волной наполнило грудь.
– Помилуй мя… – я вдруг почувствовал, что у меня есть надежда на помилование! – что Он Сам хочет меня помиловать!
– … грешного! – это слово ударило меня, придавило своей свинцовой мертвенностью.
Но оно не отняло у меня только что родившейся надежды, нет! Оно лишь окатило сознанием той раздавливающей своею тяжестью глыбы греха, из-под которой предстояло вызволить меня Всесильному Спасителю.
– Господи! Иисусе Христе! Сыне Божий! Помилуй мя грешного! – вновь повторил я, заново переживая всю гамму охвативших меня ощущений, из которой чувство осознания своего погибельного греховного непотребства вышло на первое место.
– Господи! – сколь счастлив должен быть слуга такого Величайшего Господина! И сколь недостоин я даже называться именем его раба!
– Иисусе Христе! – Сладчайшее Имя обожгло моё искорябанное страстями сердце, обнажая немощное и удобопреклонное ко греху его естество.
– Сыне Божий! – жалобно воззвала душа, наполняясь подступающими слезами.
– Помилуй мя грешного! – слёзы прорвались наружу, и мне пришлось приложить волевое усилие, чтобы не смутить других молящихся своим горестным всхлипыванием.
– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного! – тонким ручейком потекла из сердца сокрушённо-покаянная молитва.
– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного! – тихое умиление проникало в освящённую надеждой душу.
– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя…
– Лёша! – Флавиан тихонько тронул меня за плечо, – пойдём отдыхать, служба уже закончилась.
– А? Что? Закончилась? – возвратился я к реальности бытия (или, наоборот – из реальности молитвенного общения с Богом в ирреальность земной жизни) – а я только начал молиться…
– Это хорошо, брат Алексий, значит, и вправду начал. Пойдём, отдохнём немного, до полунощницы не так много времени осталось.
Мы вышли из церкви. Прямо напротив церковных дверей в десятке метров сверкнул звёздами ночного неба выход на балкон.
– Отче! Ну, на минуточку, а?
– Давай, выйдем!
Мы вышли на балкон. Темнота ночи густым покрывалом укутывала монастырь, силуэты зданий едва угадывались с высоты балкона. Лишь редкие светлячки лампадок у святых икон поблескивали в нескольких местах. Луны не было видно, звёзды мерцали неярко. Тишина лишь чуть-чуть размывалась недалёким шёпотом моря.
– Хорошо здесь! – выдохнул я.
– Хорошо! – подтвердил подошедший Игорь.
– Афон! – вздохнул Флавиан.
– «Полунощница! Полунощница!» – звонкий голос брата Г-ия, сопровождаемый звонами ручного колокола, похожими на звук корабельной рынды, вывел меня из состояния забытья, которое с натяжкой можно было назвать сном. Я подскочил со своего спартанского ложа и протёр руками глаза.
Игорь уже встал и успел вернуться из душа с блестящими влажными волосами и полотенцем на шее. Весь вид его улыбающегося сквозь глубокие шрамы лица выражал полнейшее удовлетворение. Я спросил его:
– Хорошо тебе здесь, Игорь?
– Знаешь, Лёха, я чувствую себя сейчас, как когда-то в молодости в Афгане: рядом война – чувства обострены, кровь играет, каждая минута жизни может быть последней, и потому проживаешь её с особым наслаждением. Это не то, что на диване в офисе «загорать» или хозяйским «Мерином» московский асфальт утюжить. Здесь, Лёха, – настоящая жизнь, настоящая мужская работа, здесь Бог так близко, что, кажется, Его можно руками потрогать! Счастливые здесь монахи, Лёха!
– Ну, Игорёк! Счастье-то это такой кровью оплачивается! Я об афонской монашеской жизни немало прочёл, искушения здесь – ого-го! Бывает, что и с ума сходят!
– А в миру, Лёха, с ума ещё больше сходят, от «жиру» да от безделия! И вообще, кто сказал, что счастье положено бескровно, «на халяву» получать? Я ведь, Лёха, «боец по жизни», и здесь сразу таких же – «своих», «бойцов» – учуял, настоящих ребят, серьёзных. Здесь, Лёха, – жизнь!
– Эдак ещё останешься! А кто Семёныча оберегать будет?
– Не знаю, Лёха, не знаю… А если что, так лучше Бога никто никого не убережёт! Пошли молиться! Батюшка наш уже полчаса как в храм ухромал!
