Ян Добрачинский - ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея
— И все ты врешь… — раздался чей–то голос.
Слушая рассказ хозяина, я и не заметил, как к нам приблизилась старуха с кувшином на плече. Под подоткнутым платьем виднелись ее сухонькие ноги с проступившими венами, по самую щиколотку забрызганные грязью.
— Врешь все, — снова повторила она строго, поджимая губы, вокруг которых тут же собралась сеть мелких морщинок.
— Ты зачем пришла сюда, мать? — недовольно проворчал Маргалос, однако прервал свой рассказ и отвернулся.
— Зачем пришла, зачем пришла, — ворчала старуха, — а ты не ври, а то все врешь, и врешь…
— Значит, все было не так, как твой сын рассказал? — спросил я, — а как же оно было?
Прежде мне никогда не доводилось разговаривать с простой амхааркой, но на сей раз любопытство пересилило. Женщина, видно, была удивлена тем, что я отозвался, потому что на некоторое время замолчала. Потом подошла ко мне ближе. Теперь она стояла прямо передо мной с кувшином на плече, как солдат перед командиром с поднятым на плечо копьем.
— Если разрешишь, равви, то я расскажу тебе… — начала она нерешительно. — Все было совсем не так, как тебе рассказал мой сын. Он, глупый, думает, что, плетя небылицы, он развлекает гостей…
Она откашлялась, да так и продолжала стоять, не одернув платья, так что мне были видны ее сухие натруженные ноги, забрызганные бурой грязью.
— А было это так… — начала она снова. — День был в точности такой, как сейчас. Шел снег, повсюду была слякоть, верблюды и ослы тряслись от холода, шерсть у них свалялась в клочья, на боках сделались темные подтеки. Тогда понаехало страшно много народу, потому что была перепись… Под вечер на дворе было полным–полно животных, а под навесом вповалку лежали люди. Я страшно устала, просто валилась с ног от усталости. А муж требовал, чтобы я то сбегала за водой, то потолкла зерно в ступе, то управилась с верблюдами. Мой маленький сынок Иуда плакал у меня на руках, потому что у меня от усталости пропало молоко. Я уж не чаяла, когда придет ночь, чтобы все эти люди, которые без перерыва ели, болтали и никак не могли угомониться, наконец, улеглись спать.
В этот момент подошел ко мне человек, плащ на нем был мокрый, видно по всему, он был только с дороги. Едва слышным голосом — как будто вокруг не галдели так, что голова шла кругом — он спросил, не могу ли я принять его и его Жену. Он сказал, что они только что пришли и очень устали, и что Его Жене по дороге несколько раз делалось плохо, а Она должна вот–вот разрешиться от бремени. Я как ума решилась от усталости и закричала, что было силы: «Нет! Некуда! Идите в другое место! Ты что, не видишь, сколько тут народу?! Ищите себе другой постоялый двор!» Он убеждал меня, что Они уже обошли весь город, и Их нигде не захотели принять. «Будь так добра, может быть, люди могут немного потесниться… — продолжал он все так же мягко, — и найдется для моей Жены местечко… Сам я могу и на дворе остаться». Эти слова разозлили меня еще больше. Иуда бил меня кулачком в грудь, из которой ему нечего было высосать. Люди вокруг галдели и шумели, как сумасшедшие, с глупым мужским бахвальством грозили римлянам. Посреди всего этого гвалта до меня донесся голос моего мужа, который звал меня: небось, хотел, чтобы я опять бежала по воду. От одной только мысли о том, что сейчас он погонит меня на холод и по такой темноте, на меня напал неистовый гнев. Я закричала так, будто этот человек причинил мне зло: «Прочь! Прочь! Убирайся отсюда! Слышишь? Нет у нас места ни для тебя, ни для твоей Жены! Ступай вон отсюда!» Наверное, я кричала очень громко, потому что муж, услышав мой крик, подошел к нам… Он тоже был очень возбужден всей этой суматохой, разговорами с постояльцами, сплетнями, которые он, услыхав от одних, тут же пересказывал другим. «Почему ты так кричишь на почтенного гостя?» — спросил он. Я не выносила эту его торгашескую учтивость. Он считал, что каждому вновь прибывшему следует оказывать уважение. Ему–то что! не он мучился: он только молол языком, а потом собирал деньги за пищу и ночлег. Я перепугалась, что сейчас он велит мне уступить свою постель, о которой я так мечтала, Жене этого путника! Я взорвалась: «Пусть он идет отсюда прочь! Нет для Них места! Ты хочешь, чтобы я прислуживала любому голодранцу? Чем он будет платить тебе за ночлег? Ты только посмотри на него!» На лице человека выразился испуг, что только подкрепило мои подозрения. Должно быть, это и вправду был нищий. Я закричала еще громче в надежде, что эта уловка спасет меня: «Знаю я таких! Сейчас он просит хлеба и огня, а потом, когда придет время платить, начнет клянчить… Гони его отсюда, пусть он убирается вместе со своей Женой!»
Мои слова возымели действие. С лица моего мужа сбежало выражение угодливости. Но, видно, ему было жаль пришельцев, потому что он отвел человека в сторону и пустился с ним в переговоры. Мужчина просил, настаивал, показывал рукой за спину. Сзади, чуть поодаль, стояла его Спутница, держась за один из столбов, подпиравших крышу. Вот как раз за этот самый, равви… Ее ноги, вот точно также, как мои сейчас, тонули в грязи. Ее набрякший водой плащ полоскался в луже. Она прижимала к груди посиневшие ладони. Лицо у нее было землистого цвета, глаза затуманились. Она стояла, закусив губы, и было видно, что Ее час приближается. Тут я снова принялась кричать, потому что мне показалось, что муж готов уступить, и сейчас велит отдать Ей мою постель. Мне хотелось броситься на них, бить их так, как меня бил мой Иуда. Но муж, пожав плечами, задумчиво почесал в затылке.
Если бы не я, он в конце концов позволил бы им примоститься в каком–нибудь уголке. Мужчина продолжал усиленно просить, то и дело показывая на Женщину, которая молча боролась с болью. Я не испытывала к Ней ни капли жалости, и стояла сжав кулаки. Кивком головы муж указал им на ворота: «Пошли, я что–нибудь для вас придумаю», — пробурчал он. Женщина шла наполовину согнувшись и хватаясь за каждый попадавшийся столб. Мужчина шел рядом, с пугливой надеждой вглядываясь в лицо моего мужа. Тот проводил их до ворот и что–то сказал, махнув рукой в направлении, о котором говорили. Они вышли за ворота. Мужчина осторожно вел Жену, поддерживая Ее под руку.
После этого мне еще долго не удавалось лечь. Надо было обслужить гостей, напечь им оладий, покормить верблюдов. Меня то и дело окликали, понукали, ругали за то, что я замешкалась. Я просто плакала от отчаяния. Иуда так и уснул голодный у меня на руках. Зато мой муж прохаживался среди гостей очень довольный, слушал их рассказы, позволял угощать себя вином. Он весело насвистывал и позвякивал монетами, которые носил в кожаном мешочке на груди. Проходя мимо меня, он сказал: «Я разрешил этим людям остаться в пещере для скота… Там все же меньше дует». Я процедила сквозь зубы: «Надо было их выгнать! напустить на них собак. Бессовестные побирушки!» — «Какая муха тебя сегодня укусила? — засмеялся он добродушно. — Бедные! Эта Женщина может сегодня ночью родить. Ты могла бы и зайти к Ней…» — «Еще чего, — огрызнулась я, — сама как–нибудь справится! Буду я трястись над всякой нищей! Раз хочешь ребенка… — ненависть так и бурлила во мне. — Я смотрю, ты сегодня больно жалостлив к бродягам, у которых нет ни гроша». И я снова куда–то побежала, потому что на сей раз понадобилось ведро для верблюда.
Только поздней ночью гости, наконец, наелись, угомонились и улеглись спать. Дом наполнился храпом. Муж спал рядом со мной, так как уступил свою постель одному из гостей; разумеется, за хорошую плату. От него сильно несло винным перегаром, так он нализался. Он был мне противен. Урча от удовольствия, муж, наконец, уснул, развалившись поперек всей постели и спихнув меня самый на край. Где–то еще надо было выкроить местечко для Иуды. Мне уже негде было поместиться, разве что на голой земле. От усталости я не могла уснуть и лежала с открытыми глазами, дрожа от холода. Во дворе, издавая различные звуки, шумно устраивались верблюды. Дождь прекратился, и легкий мороз сковал воду в лужах. Умолк и звук капающей с крыши воды…
— Значит, стены вашего дома не раздвинулись? — спросил я с нетерпением, — и не было звезды, указывающей на него?
Она пожала плечами.
— У таких женщин, как я, нет времени смотреть на звезды. Это дело мужчин.
Она говорила еще долго, так и не сняв кувшина с плеча.
— Но я слыхала, — продолжала она, помолчав, — будто бы звезда была. Так мне сказал Симх, сын Тимея. Кажется, кто–то слышал также голоса и пение. Я встретила их, когда выходила из пещеры. Я только потому туда пошла, что не могла уснуть. Я вспомнила, как мне было тяжко, когда я сама рожала. Прихватив кувшин теплой воды, немного оливкового масла и еще какого–то тряпья, я с трудом пробралась к выходу: повсюду вповалку лежали спящие люди, и мне пришлось буквально переступать через них. Кто–то ухватил меня за ногу… Мало было того, что я им прислуживала целый день! На мое счастье, он не стал поднимать крика. В пещере, о которой упомянул мой муж, мы держали животных: двух коз, яремного вола, ослицу. Там стояли и выделанные из колоды ясли. Из отверстия пещеры пробивался слабый свет. Не успела я войти, как услыхала детский плач. Ребенок родился перед моим приходом. Женщина стояла на коленях, склонившись над яслями, и что–то тихо говорила новорожденному. Тебя, возможно, удивляет, что сразу после родов Она могла уже встать и двигаться? Но мы, привыкшие к тяжелому труду женщины, знаем, что когда надо, силы берутся неизвестно откуда. В углу Ее муж разжег костер, но так как не было никакого сквозняка, вся пещера наполнилась тяжелым едким дымом. Ребенок плакал, потому что дым попадал Ему в глазки, и Мать тоже плакала, склонившись над Ним.
