Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты
Серый обслюнявил буханку, вывалял ее в грязи, немного отгрыз, а потом просто наслаждался ей как собственностью: валялся на спине, розовым брюхом вверх, и через голову лапой поддевал буханку — игрался!
Первые несколько минут Андрюха и Герик стояли в оцепенении, бессильно опустив руки. А потом Серый Волк получил такую задушевную трепку, на какую способны только самые близкие люди, оскорбленные в лучших чувствах.
С этого дня Герик стал иногда называть Серого «крысятником». В тюрьме эта позорная кличка прилепляется к тому, кто ворует у своих же сокамерников. Это считается самым последним делом.
Но, по совести сказать, к такому обращению Герик прибегал исключительно с глазу на глаз, чтобы лишний раз пристыдить Серого, да и то в минуты сугубого раздражения. Хорошие качества ведь у Серого никто не отнимал, а требовать от него добропорядочности человеческой — это уж, извините, никуда не годится.
В общем, Серый хоть и с подорванной репутацией, но все же остался на правах товарища, если можно так выразиться, — с испытательным сроком.
И срок этот он выдержал с честью. Молодец! Выдержал, ну а потом… Ох-ох… Ну что ты тут будешь делать — собачье берет свое…
По весне в укромном уголке Мангупа устроили себе Андрюха с Гериком жилище в одной из пещер. Рядом взрыхлили деляночку, засеяли лучком, укропом и, с особым трепетом, — маком. Солнышко пригревало, дождики поливали… Лук с укропом мало-помалу съели, а мачок тем временем подрос, стал уже кивать приветливо своими зелеными головками. Еще пару недель подождать — и можно было открывать «подрезную страду». Да не тут-то было…
Навалилась нестерпимая жара и такая сушь, что молодые листики на деревьях стали скручиваться и желтеть. Порыжела, выгорела трава, и только огородик мангупский, прикрытый сенью вековых буков, оставался влажен и свеж. Каждый день вручную таскали Герик с Андрюхой воду с родника для полива. Однажды случилось им отправиться в татарский поселок. Там они провели весь день и вот ближе к вечеру возвращаются в свою берлогу и застают такую картину.
Высадка мака самым безнадежным образом перерыта, а в сыром, прохладном углублении, вывалив язык, блаженствует и млеет в ожидании хозяев Серый. На сияющей физиономии его изображено ничем не омраченное, безмятежное счастье. Он как бы хочет сказать: «Вы уж позвольте мне в вашем присутствии не вставать, а то я так хорошо устроился!.. Ребята».
Да-с… Но самое интересное, что эта безобразная выходка сошла в конце концов Серому с лап. И тут, мне кажется, сыграл свою роль момент нравственный. Хотя потеря мака, несомненно, была во много раз более чувствительной, чем потеря буханки хлеба, но лупить пса за наркотики мужикам показалось совестно. Так или иначе, но Серый остался на Мангупе и повсюду следовал за своими друзьями, а если и покидал их на время, то потом непременно находил в любом, самом отдаленном медвежьем углу.
Последний раз я встретился с Серым поздней, промозглой осенью. К тому времени мы уже стали с ним большими приятелями. Если мне случалось появиться на Мангупе и Серый набредал на меня — он подходил с обычным своим суровым видом, безо всяких ужимок, повиливаний хвостом и прочего. Подходил, утыкался влажным холодным носом в руку, стоял так некоторое время без движения и потом, отвернувшись, убредал неторопливо по своим делам.
Итак, ночь напролет шел дождь, было холодно и неуютно. Мы — несколько бродяг — спали вповалку на слежавшемся сене в небольшой пещерке с открытым входом. Дырявые отсыревшие одеяла грели плохо, но все же мы кое-как потихоньку задремали.
Глубокой ночью мне послышался сквозь сон какой-то шорох. Я невольно насторожился и стал прислушиваться. Кто-то прошелся по нашей пещерке тихо, как будто крадучись, постоял, подумал и медленно подошел ко мне. Нервы мои напряглись, и только когда в лицо пахнуло псиной — от сердца отлегло.
— Серый! — позвал я.
Он тяжело вздохнул, покрутился на месте и бок в бок повалился рядом со мной. Его непрестанно била крупная дрожь, и меня вдруг поразила одна простая мысль: а ведь он мерзнет! Он чувствует все точно так же, как человек. Никакая шкура его не греет, ему мучительно, жестоко холодно, но он все терпит, потому что привык терпеть и ничего другого не знает. Какая-то странная волна нахлынула мне на сердце. Он терпит все и молчит, потому что не имеет даже человеческого языка — этой последней отдушины всех убогих и сирых. Что он имеет? «Эх, братишка, братишка…» — подумал я с горечью.
Он вздохнул, как будто хотел сказать: «Да уж… Вот так-то, брат…» — но вскоре пригрелся, перестал дрожать, вытянулся и засопел ровно и глубоко. Через минуту Серый уже спал, а я в первый и последний раз в жизни слушал с изумлением, как он взвизгивает, поскуливает жалобно, по-щенячьи во сне и отчаянно дрыгает задней лапой, точно намереваясь отбрыкаться от своей убогой, бродячей жизни.
Через месяц его загрызла свора собак в Новоульяновке.
МЕСТО СИЛЫ
— Вася, а кто здесь жил?
— О-о, кто жил, кто жил… Правильные люди жили. Видел, на цитадели орнамент? Типа солнца, такой круг закрученный?
— Ну.
— Арийский символ. Знаешь, Антарктиду ищут? А был еще континент Арктида. Тоже под воду ушел. Вот на нем арийцы и жили. А когда узнали, что все — торба! — сошли на берег и от Урала расселились по всему Востоку. А сюда из Ирана пришли…
— Антарктиду? А кто ее ищет?
— Тю… эту… Атлантиду!
— А-а-а…
И пошло-поехало:
— А мы кто, по-твоему, — европейцы, что ли?.. Да все их европейские стандарты в наших мозгах нестандартных растворятся, как золото в царской водке! Вот увидишь… Мы скифы. А знаешь, что Геродот еще о скифах говорил?
— Что?
— Что они типа ставят три шеста, наклоненные друг к другу, обтягивают их войлоками, а внутрь тулят чан с горящими углями. Дальше он пишет, что в земле скифов растет конопля, и в диком состоянии, и высеивается (заметь!). Вот они берут эту коноплю, подлезают под войлоком и бросают ее в чан с углями. От конопли поднимается дым и пар, которым скифы наслаждаются и громко воют. Геродот еще этот бульбулятор называет баней. А, как тебе банька?! И самые что ни на есть корни…
Каких только баек я не наслушался про Мангуп! Полоумные контактеры принимали здесь сигналы с Альфы Центавра; биоэнергетики искали рамками, согнутыми из бабушкиных вязальных спиц, неведомые порталы; «индейцы» поглощали в невероятных количествах всевозможную «дурь», принимая свои интоксикационные психозы за магические озарения; юные и не слишком юные натуралисты ходили в чем мать родила, сливаясь с природой и возвращаясь к потерянному непонятно где и когда «естеству»; бородатые еретики-академики изыскивали перекрестки неведомых силовых полей… и у каждого была готова своя, единственно верная история Мангупа. Каждый хотел видеть в Мангупе только то, что хотел видеть, то, что было ему удобно, и ничего больше. И единственным общим мотивом в этой невообразимой какофонии было мнение, что Мангуп — это место силы.
Ладно, силы. Но какой, чьей?!
Меня всегда привлекали вырубленные в скале пещерные храмы с их поруганными алтарями, загадочными гробницами и нишами для мощей. На Мангупе их было много в разных местах, и я понимал изначально, что здесь покоились останки людей святых, необыкновенных. И что же — все пропало? Неужели жизнь этих людей, подвиг и урок их святости — все это кануло в бездну?.. Ведь очевидно, что не троглодиты здесь какие-нибудь жили, а люди высочайшей духовной культуры. И не одно, по-видимому, столетие жили… Неужели же ничего, кроме этих немых гробниц, не осталось? А если и не осталось, то почему? Что здесь случилось такое страшное, что история целого города, поколений, история святости, наконец, — самая хранимая в любом народе история, — все это сгинуло?! Я отказывался с этим мириться. В этом была какая-то насмешка, коллапс, который не может, не имеет права быть последней и окончательной правдой.
И я стал читать все то, что смог достать об истории Города, и история эта, ее трагическая красота меня потрясла.
Оказалось, что в позднем Средневековье Мангуп был столицей православного княжества Феодоро. И когда в XV веке турки захватили Крым, единственным препятствием на их пути стал Город. Жители могли сдаться на милость победителя, как это сделала на пятый день «неприступная» Кафа. Но этого не произошло. Почти полгода длилась изнурительная осада, пять раз ходили турки на штурм, потеряли до 7 тысяч воинов, и когда Мангуп пал, то большая часть его населения была с бешеной яростью вырезана. Отсюда и оборванность традиции, отсутствие письменных источников, безвестность обстоятельств подлинной истории…
Вот и все. Но меня потрясла сама мысль, что здесь жили люди, которые отдали жизнь за то, что для большинства из нас было чем-то вроде увлечения, хобби, экстрима, но не больше того, — отдали жизнь за веру.
Меня поразило проявление не столько воинской доблести, сколько высшей, духовной силы, готовности презреть себя, чтобы сделать шаг в вечность, к Богу. Нет, я не идеалист… Были, конечно, и те, кто хотел уладить все, утрясти, и даже много таких, наверное, было, но ведь были же и те — претерпевшие до конца…
