Епископ Каллист (Уэр) - Внутреннее Царство
Сесил Колинз, «Проникновенность юродства» Юродивому нечего терять. Он умирает каждый день.
Матушка Мария Норманбейская, «Юродство»
Падение или восхождение?
В духовной традиции христианского Востока нет фигуры более парадоксальной, и даже, как считают многие, скандальной, чем «дурак Божий», юродивый Христа ради, по–гречески salos. Каждый, кто читал «Детство» Толстого, вспомнит яркое описание «Божьего юродивого» Гриши. Его портрет отнюдь не лестный, и Толстой не пытается скрыть противоречий, которыми окружена личность юродивого:
«Дверь отворилась, и в ней показалась фигура, мне совершенно незнакомая. В комнату вошел человек лет пятидесяти с бледным, изрытым оспой продолговатым лицом, длинными седыми волосами и редкой рыжеватой бородкой (… ). На нём было надето что–то изорванное, похожее на кафтан и на подрясник; в руке он держал огромный посох. Войдя в комнату, он изо всех сил стукнул им по полу и, скривив брови и чрезмерно раскрыв рот, захохотал самым страшным и неестественным образом. Он был крив на один глаз, и белый зрачок этого глаза прыгал беспрестанно и придавал его и без того некрасивому лицу ещё более отвратительное выражение. Голос его был груб и хрипл, движения торопливы и неровны, речь бессмысленна и несвязна (он никогда не употреблял местоимений) (… ). Это был юродивый и странник Гриша».
Сразу же бросается в глаза одна особенность: юродивый свободен. Гриша свободно заходит в помещичий дом и разгуливает, где ему вздумается. Далее Толстой указывает на таинственную, почти «апофатическую' черту Гришиной личности. Никто не знает наверняка, кто он такой:
«Откуда был он? кто были его родители? Что побудило его избрать странническую жизнь, какую он вел? Никто не знал этого. Знаю только то, что он с пятнадцатого года стал известен как юродивый, который зиму и лето ходит босиком, посещает монастыри, дарит образочки тем, кого полюбит и говорит загадочные слова, которые некоторые принимают за предсказания».
Юродивый, как мы видим, лицо загадочное. Он свободен от обычных уз семейной жизни — «ничей сын, ничей брат, ничей отец» — бездомный, скиталец, часто изгнанник. Как правило, он не отшельник, напротив постоянно в толпе, среди простых смертных. И все же он в чем–то остается чужим, изгоем, он — на задворках цивилизованного общества, в центре мира — и не от мира сего. Юродивый свободен, он пришлый, и поэтому способен, как мы увидим, совершать пророческое служение.
Показательно, что Толстой приводит абсолютно противоположные мнения о Грише:
«Одни говорили, будто он несчастный сын богатых родителей и чистая душа, а другие, что он просто мужик и лентяй» [284].
Юродивый — загадочный, таинственный, всегда волнующий знак вопроса. Имея дело с юродством Христа ради, крайне сложно отличить гениальность от профанации, святую невинность от безбожного мошенничества. Божьего человека от шута, подзаборника или нищего. Возможно ли «проверить духовность»? Четкой границы между падением и восхождением нет.
Перенесемся на три столетия назад из России Толстого к России Ивана Грозного и Бориса Годунова. В своей книге «О государстве Русском» английский путешественник Джильс Флетчер описывает юродивых, которых он видел, проходя по улицам Москвы, во время своего приезда в 1588–1589 гг.:
«Даже в самые лютые морозы они ходят совершенно голыми, прикрываясь лишь клочком ткани, с длинными и взлохмаченными волосами, спадаюшими на плечи, многие из них носят металлические ошейники или цепи на груди. Юродивые принимают на себя эти лишения как пророки и люди большой святости, позволяющей им говорить свободно все, что они считают нужным, без Малейшей оглядки, хотя бы и самому «Его Величеству». Поэтому, если юродивый открыто обличает кого–нибудь, пусть даже самым беспощадным образом, ему никто не перечить, ибо это «по грехам». И если юродивый, проходя мимо прилавка, берет что–либо, чтобы потом по своему усмотрению кому–нибудь отдать, то ему дозволено потому, что он считается угодником Божиим, святым человеком».
И с чисто английским здравомыслием Флетчер добавляет: «Таких людей немного, ибо ходить раздетым в России сложно и холодно, особенно зимой» [285].
Нагота юродивых важна: это не проявление эксцентричности, она имеет богословское значение. В определенной степени юродивые возвращались к status ante peccatum, к непорочности Адама в раю до грехопадения, когда он был наг и не стыдился. В этом смысле юродивые напоминают boskoi — аскетов раннехристианских монастырей, питавшихся травой или побегами деревьев и живших обнаженными под открытым небом среди антилоп в согласии со всем животным творением. Такие нагие аскеты и по сей день живут на Святой горе: об одном из них рассказывает французский путешественник Жак Валентин в книге «Монахи горы Афон». Когда Валентин спросил некоего монаха о нагом аскете, тот ответил: «Мы свободны, и он так проявляет свою любовь к Богу» [286]. И снова мы сталкиваемся с упоминанием о свободе.
Важно также встречающееся у Флетчера указание на пророческое служение юродивого: «Их принимают за пророков». Полное нестяжание, добровольный отказ от любого внешнего статуса или безопасности, дает юродивому свободу говорить, когда другие, опасаясь последствий, предпочитают хранить молчание — говорить правду «без малейшей оглядки», даже самому «Его Величеству», царю–самодержцу. Позднее мы рассмотрим такой пример. Пока же, говоря об этой стороне юродства, нельзя не вспомнить заключенного Бобынина из романа Солженицына «В круге первом». На допросе у Абакумова, всесильного сталинского министра государственной безопасности, Бобынин говорит: «Я нужен вам, но вы мне не нужны». Абакумов изумлен: как глава секретной службы, он мог бы отправить Бобынина в ссылку, пытать его, уничтожить, в то время как у последнего не было ни малейшей возможности отомстить. Но Бобынин настаивает на своем. Абакумов, говорит он, может пугать только тех, кому есть что терять:
«У меня ничего нет, понимаешь? Ничего! Ты не можешь тронуть мою жену и ребенка — они убиты бомбой. У меня нет ничего на свете, кроме носового платка (… ). Ты забрал мою свободу много лет тому назад, и ты не можешь вернуть мне ее, потому что у тебя самого ее нет (… ). Ты можешь сказать старику — ты знаешь кому, там, наверху, — что у тебя есть власть над людьми, пока ты не отнимешь у них все, что у них есть. А когда ты все украл у человека, он уже больше не в твоей власти — он снова свободен» [287].
Христа ради юродивый тоже свободен по той причине, что ему «нечего терять»: но не потому, что у него все отобрали, а потому что он сам отрекся от всего. У него, как и у Бобынина, нет ни собственности, ни семьи, ни положения, и потому он может говорить правду с пророческой смелостью. Его нельзя прельстить славой, ибо он не тщеславен; боится же он одного Бога.
Феномен юродства Христа ради не ограничивается Одной лишь Россией. Начиная с IV столетия, он присутствует также в греческом и сирийском христианстве. Юродивых можно встретить и на христианском Западе, и даже вне христианской традиции, например, среди еврейских хасидов, исламских суфииев и дзен–буддистов [288].
Это универсальная фигура. В восточном христианстве одним из ранних проявлений, — а возможно, и самым ранним, — было не мужское, а женское юродство. Это неизвестная монахиня, описанная Палладием в «Лавсаике», которая жила в четвертом столетии в Верхнем Египте в женском монастыре Устава Св. Пахомия. Прикидываясь сумасшедшей, она обматывала голову тряпьем вместо монашеского куколя и в таком виде работала на кухне. Ей доставалась самая тяжелая и грязная работа, она была презираема, унижаема и оскорбляема другими монахинями. Однажды монастырь посетил известный аскет Питирим. Ко всеобщему удивлению, он упал к ее ногам, испрашивая благословения. «Она же сумасшедшая (sale)», — запротестовали монахини. «Это вы сумасшедшие, " — ответил Питирим. «Она ваша amma (духовная мать) — моя и ваша». Спустя несколько дней монахиня, дабы избежать почитания, скрылась, и больше о ней не слышали. «И куда она подалась, — добавляет Палладий, — куда исчезла или как умерла, никто не знает». Кажется, даже имя её никому не известно [289].
И снова мы видим, что юродивый неуловим: он никому не известен, таинственный, всем и всегда чужой.
В греческой традиции особым почитанием пользуются двое юродивых: святой Симеон Эмесский (VI в. ) и святой Андрей Константинопольский (IX в. ). Симеон — личность историческая. Он жил в середине или конце VI века, и о нем, в частности, упоминает его современник, церковный историк Евагрий [290]. Житие Симеона, составленное примерно в 40–е годы VII века святителем Леонтием, епископом Неаполя на Кипре, отчасти основывается на более раннем, ныне утраченном письменном источнике, однако вопрос о протографе по–прежнему остается открытым [291]. Я не стану здесь оценивать степени исторической достоверности этого памятника: в рамках нынешних рассуждений нам достаточно взглянуть на житие как на своего роду «икону», запечатлевшую наиболее характерные для православной традиции представления о юродивом Христа ради. Значительно большие сомнения вызывает фигура Андрея. Автором этого текста принято считать Никифора, пресвитера храма Айя–София в Константинополе, но когда он был написан — неясно [292], и практически все исследователи склонны считать его не более, чем «агиографическим романом» [293]. Но даже если житие Андрея — чистый вымысел, оно также может рассматриваться в качестве «иконы». В России Андрей известен, главным образом в связи с праздником Покрова Пресвятой Богородицы (1 окрября) Симеон был монахом, Андрей — мирянином; но их объединяет то, что оба они совершали свой подвиг юродства в городах: Симеон в Эмесе, Андрей в Константинополе, и оба только казались сумасшедшими, а на самом деле были истинными юродивыми Христа ради.
