Жан-Мари Гюстав Леклезио - Праздник заклятий. Размышления о мезоамериканской цивилизации
Когда апачи в конце XIX века говорили курировавшему их чиновнику, агенту Морфорду из Бюро по делам индейцев, что любят Уайт-Ривер, как собственных родителей, они подыскивали словесную форму, чтобы обозначить ту же телесную связь, что объединяла обитавших ранее в Мексике пурепеча с богиней Тлатсольтеотль и праматерью Кверауапери, от которых велся их род. Они выражали то непреложное, что с таким трудом постигается нашими современными философами, живущими в другом мире, привыкшем отделять природу от мысли.
Телесная связь индейцев с их землей — суть принципа, определяемого нами как «containment», политика экологического сдерживания и уважения прав земли — именно это проповедуют такие экологи, как Теодор Тейлор или Чарльз Хэмпстон. «Земля живет, дышит. Из таких же клеток, как наши, строятся другие жизнеспособные организмы. Как и прочие клетки, наши — зарождаются, растут и отмирают, замещаясь другими, такова их функция. Если земля больна — и нам нездоровится. Когда она умрет — мы погибнем вместе с нею».
Древний индейский миф о рождении мира ясно выражает кровное родство человека и природы. Пуэблос из Нью-Мексико верили, что Наутсити и Иатику, сестры-близнецы из подземного мира, должны оттуда выйти, чтобы воссоединиться со своим небесным отцом, сотворившим мир из сгустка собственной запекшейся крови. Мичоаканские пурепеча, судя по составленному в 1585 году «Описанию» отца Рамиреса, считали, что мир сотворен из восьми шариков пепла, смешанного с кровью бога Курита Каэри.
Миф о рождении как выходе из земного лона земли связан и с еще более древними цивилизациями (Дорис Хейден ассоциирует его со временем сооружения пирамид теотиуаканской культуры), и с ритуалами эпохи шаманизма: в «Трактате» Хасинто де ла Серны[45], женская матка называется «семью пещерами», что отсылает нас к легенде о пещерах-прародительницах Чикомостока.
Эта древняя аналогия между рождением мира и появлением на свет человека придает индейскому мироощущению редкостную мощь и целостность. Современное общество, переболев крайним рационализмом и техницизмом, должно вернуть себе это утраченное духовное равновесие.
Мифу о роге изобилия («cornucopia»), о некоем вечном источнике силы, позволяющем полновластно распоряжаться пространством и временем (само изображение этого рога странным образом походит на очертания Мексики), противостоят такие мощные амбивалентные персонажи, как богиня плодородия Тлатсольтеотль, рождающая на свет и сама же поглощающая рожденное, как «Пожирательница грязи» Ишкуина, богиня похоти, все дающая и все отнимающая, чье великолепное изображение можно увидеть в музее города Бордо: стоящая женщина, руки с раскрытыми ладонями по бокам живота предлагают невидимую жертву, а за спиной висит мертвый ребенок. А еще была Коатликуэ, «Та, у которой юбка из змей», богиня с маской смерти на лице, чьи многочисленные гигантские изображения, извлеченные после раскопок в последние века, потрясали воображение мексиканских художников тем, что она, как писал Хустино Фернандес, представляет собою «некую динамическую и космическую форму, которая дает жизнь, а себя поддерживает с помощью смерти».
Оригинальность культур американских индейцев, прежде всего обитателей засушливого высокогорья с их системой орошения, зиждется на полном отождествлении мистического и реального, индивидуального и коллективного. Подобный образ мысли способствовал гармонии мира. Жрец верховенствовал на жертвоприношении, но и простолюдин, присутствовавший там же, включался в некое единое целое, где все было сопряжено. Для искателя приключений XVI века, как и для современного колониста, эта идея обожествления мира нестерпима, мало того — опасна, поскольку противоречит самой сути утилитарности, мало того — противоречит иудео-христианской традиции, согласно которой природа отдана Богом во владение человеку.
Хронисты подтверждают существование прочной связи между человеком и мирозданием в представлении прежних обитателей Мексики. Диего де Ланда в своем «Сообщении о делах в Юкатане» свидетельствует, что майя «с ужасом относились к любому пролитию крови где бы то ни было, кроме как у алтаря для жертвоприношений, а потому всякий раз, отправляясь на охоту, вызывали особого демона, кадили ему ладаном, а убив свою добычу, если это было в их возможностях, непременно мазали лица ее кровью».
Мичоаканские пурепеча, чей обиход хранил отсветы чичимекских традиций, блюли ритуал первой охоты, посвященной Курикавери. Для них ритуальные человеческие жертвоприношения, вызвавшие такое отвращение у первых путешественников-европейцев, были ничем иным, как символической заменой смертоносных войн.
Для ацтеков, сообщает Педро Понсе в работе «Очарованная душа»[46], даже срубить дерево — уже тяжкий проступок, задумав который, надобно прежде вознести моление Кецалькоатлю, прося позволения «забрать эти деревья с его земли». Сакрализация повседневности, пронизывающая все и вся, была естественна для древних обитателей Мексики. Отсюда свойственное им весьма специфическое представление о времени, о жизненном ритме, но прежде всего — неразрывное в их понимании бытия соединение рождения и разрушения, прихода в этот мир и ухода из него.
Технологические навыки индейцев доколумбовой поры в области строительства дорог, городского хозяйства, медицины и астрономии мало укладываются в европейское идиллическое представление о «добром дикаре». Тем древним обществам были ведомы пороки, родственные изъянам нашего социума: угнетение, не знающее меры, коррупция, политические интриги, заговоры и предательства. Но там была создана модель жизни, в которой человек оставался вечным должником творения, зависел от порождающих природных сил. Отношением к земле как к матери, убеждением, что жизнь и смерть взаимосвязаны, скрепленным кровью пактом между человеком и движущими силами мироздания, воссоздавалась гармония, что превыше порочности человеческого бытия.
Сегодня, когда миру грозит удушье и голод, когда кажется, что изобилие древнего рога иссякло, между тем как люди упорно претендуют на обладание более чем гипотетической вечностью, уроки философов индейской Америки кажутся далекими, туманными. Однако стоит внимательно послушать некоторых современников, таких как Олдос Хаксли, Жак-Ив Кусто, Теодор Тэйлор: ведь они утверждают почти то же самое. То, что писал в 1949 году Олдо Леопольд в предисловии к своему «Календарю песчаного графства», нимало не устарело по сей день: «Подобно ветру и закатам, дикую природу тоже считали вечной, пока прогресс не принялся ее портить. Сегодня мы должны решить, стоит ли «высокий уровень жизни» той цены, которую мы должны заплатить, черпая из запасов дикой и свободной природы. Для нас, представителей меньшинства, возможность наблюдать за дикими гусями дороже телевидения, а шанс найти луговой нарцисс — такое же неотторжимое право, как свобода слова».[47]
Так ли отличаются эти слова современного человека, живущего в самом индустриализированном и заасфальтированном уголке Нового Света, от того, что думали и как намеревались жить древние люди, с восхищением открывавшие для себя место будущего основания Теночтитлана и Тцинтцунтцана? И велика ли разница между убеждениями эколога и стремлениями полукочевых племен пустыни Сонора или основателей Чичен-Ицы?
Унаследовав прошлое древней Америки, Мексика не только обрела собственную историю и приобщилась к богатейшей цивилизации. Страна получила в свое распоряжение глубокий источник оригинальной мысли, объединяющей человека с его природной средой. Мудрость и умеренность в использовании благ этого мира — вот наследие веков, к которому нынешняя молодежь начинает проявлять горячий интерес. Мексика подвержена очень серьезным кризисам, связанным с градостроением и внедрением современной технологии: ей грозит опасность стать «зоной бедствия». Но культурное наследие делает ее и местом рождения новых альтернатив, иных подходов. Мексика — первое государство, объявившее в своей конституции леса и реки общественным достоянием; во времена революции, когда наемники нантакетской компании еще не утихомирились, общественное мнение страны уже потребовало охранительных мер в отношении лагуны Охо-де-Льебре и заплывающих туда для размножения китов. А памятный договор 1967 года, заключенный в Тлателолько, ознаменовал отказ большинства латиноамериканских государств от ядерного оружия.
Для тех, кто жил на территории Мексики в доколумбову эру, как и для большинства их американских современников, земля не была объектом владения. Те люди умели помнить, что она лишь дана им в пользование на краткий срок человеческой жизни. И эта тленная, хрупкая связь человека и земли до сих пор жива.
Яго Дасиано в Тарекуато
