Александр Кукушкин - Alma Matrix или Служение игумена Траяна
– Да вы просто материал для эпоса! – восхитился Траян.
– А вот мое любимое:
Я верил, я думал, и свет мне блеснул, наконец,
Услышав мольбы, мне послал утешенье Создатель.
О, Фирсов – апостол, пришел моей скорби конец!
Я внемлю, я мудрых словес ученик-подражатель.
Летящей громадой за Фирсовым силы гора,
И гений его впереди меня манит, как бездна.
Иду, и лучи его славы сияют в глаза,
Я знаю, я знаю, мечта быть таким – бесполезна.
Он волей своей в один миг покоряет людей,
И с ним каждый шаг, каждый миг, каждый вздох – вдохновенье.
Он властвует тайнами мира, поэт, чародей,
Властитель вселенной! Спасибо тебе, провиденье!
«Гумилев!..» – «Он самый!..» Два проректора дружно смеялись; в кабинете тихо звучали фортепианные вещи французского музыкального гения, ровно потрескивал камин, в изысканном аромате коньяка угадывался легкий оттенок кокоса и личи, а за окном темная звездная ночь сковывала всякое движение яростным холодом.
– Как муза ваша поживает? – поинтересовался Фирсов. – На книжку еще не набралось стихов?
– Набралось давным-давно, и не на одну, – ответил Траян, баловавшийся поэзией, – но только я их не издал, а теперь поздно. Сейчас, если и издавать, то сразу «Избранное». А вот на избранное я точно еще не написал.
– Это решать не вам, отец Траян. Давайте мне все ваши стихи, я выберу лучшее.
– Вас, должно быть, не отпугнули те, которые вы от меня слышали? Странно, а я так старался самые плохие для вас озвучивать… Кстати, отец проректор, ведь совершенно неожиданно для себя самого я не далее как в минувший понедельник написал любовное стихотворение!
– Бросьте!
– Да-да, слушайте:
Ты улыбнешься мне, мне улыбнется солнце,
И станет всё на миг безумно далеко.
Лишь легкий ветерок, играя, в кудрях вьется.
В груди тепло любви и на сердце легко.
И хочется кричать, благословлять, смеяться,
Отдать себя до дна и не просить взамен,
Петь вечную весну и песне улыбаться,
И, обретя покой, вновь жаждать перемен.
Сорвав цветок любви, нельзя остановиться,
Скрывает райский сад пришедшего к нему.
Из чистых глаз твоих, что из ручья напиться.
Всё заливает свет, творя всему весну.
Я счастлив, что есть ты, что ты со мною рядом,
Что всё цветет вокруг, что мир ликует вновь.
Я счастлив оттого, что так немного надо
Для счастья – лишь вдохнуть и подарить любовь.
– Ну вы даете, отец игумен! Хотя, знаете, тема, может и другая, а настроение все равно ваше. Стиль, так сказать. И свет. У вас везде свет!.. Мне знаете, что помнится?
Старый мир сгорит в огне проклятий боли,
И пустыня – вечный мне удел.
Жизнь без смеха, смрадный хлеб без соли,
Небоскребы, скрошенные в мел,
Иней на безбрежных пепелищах,
Кладбища без плит и без крестов.
Где смеялся принц, и клянчил нищий –
Памяти крошащийся остов.
Солнца нет, и ветер стонет в голос,
Мертвый город мертвых миражей.
Там, где по весне качался колос
Древо жизни ссохлось до корней.
Я смотрю, как сердце остывает,
Я молчу, и черная душа
Мне объятья ада открывает,
По моей земле змеей шурша.
– Да что вы, батюшка! И где же тут свет?
– Да повсюду! У вас во всех стихах игра света и тени. И если не прямо, то подразумевается. Не замечали? И везде у вас борьба противоположностей, везде какое-то предельное напряжение. Слушаешь, и кажется, что вот еще чуть-чуть и канатоходец, сделав неверный шаг, все-таки сорвется в инфернальную пропасть, из которой нет возврата.
– Ну, может быть, может быть. Я, знаете ли, больше «писатель в стол», чем критик. Вы мой единственный слушатель, и потому я вынужден сказать, что вам виднее, ибо возразить вам некому. Вот вам из последнего и, кажется, в подтверждение вашей теории:
Если б знать, что такое жить.
Без линеек, без книг и без правил,
Чтобы сердцем свободный дух правил.
Если б знать, как так можно жить!
Если б знать, для чего ты здесь
Злишься, любишь, смеешься и плачешь,
Что вообще в этой жизни ты значишь.
Если б знать, почему ты здесь.
И ребенок, рождаясь, кричит,
И покойник хрипит, умирая,
А мы мчимся по жизни, играя,
Забывая, как сердце стучит.
А повсюду одна только боль,
И вся жизнь – лишь борьба отмахнуться,
Лишь мечта утром вновь не проснуться,
Потому что одна только боль.
Но блеснет иногда в сердце луч.
Если смерть, значит, есть пробужденье,
Если дно, значит, есть восхожденье.
Вдруг блеснет иногда солнца луч.
Я как будто поймал светлячка,
И в ночи им безмолвно любуюсь,
И на миг ни о чем не волнуюсь…
Как же славно поймать светлячка.
– … жаль, что вы не умеете играть на скрипке, – неожиданно сказал Фирсов, на что Траян удивленно поднял брови. – Мне иногда кажется, что в вашей поэзии звучит скрипка Шерлока Холмса, когда он в ночи разгадывает очередное преступление.
– Ах, вон что. Это когда он извлекал невыносимые стоны, скрипы и скрежет, мешая Ватсону спать? Спасибо, вы сегодня, чувствую, собираетесь засыпать меня комплементами.
– Но согласитесь, как было бы красиво: ночь, Академия спит, горит лишь окно проректора по воспитательной работе, в центре кабинета стоит фигура в рясе и длинным смычком заставляет стонать скрипку Страдивари – это отец Траян обдумывает новое отчисление.
– Такое я смогу устроить, – наклоном головы Траян отдал должное фантазии своего собеседника, – но чем вам не нравится нынешняя картина. Ночь, Академия спит, горит лишь окно проректора по воспитательной работе, в центре кабинета стоит высокое кресло, в котором сидит фигура в рясе, а всю комнату наполняет мощь первой части Carmina Burana Орфа – это отец Траян обдумывает новое отчисление.
– Правда, хороша картина. O Fortuna velut luna statu variabilis. [5] Кстати, а под Дебюсси, – Фирсов махнул рукой, будто показывая на звуки вокруг них, – отчисления не очень придумываются?
– Хуже, гораздо хуже. Дебюсси сегодня специально для вас, по мне он слишком пантеист и аморфен.
– Никогда не подумал бы, что вы можете невзлюбить композитора за его религиозные взгляды. И с чего вы взяли, что Дебюсси пантеист?
– Нет-нет, – замотал головой Траян, – его музыка, я говорю о его музыке. В его произведениях нет человека, нет Бога, нет воли. Стержня, посыла нет, только всё внешнее, только кожа. Так пантеист видит мир – все едино, все без мысли, лишь кое-где и иногда всплески красоты. Сейчас что играет? «Генерал эксцентрик»? Где он тут? Он тут почти кукла, как можно так на человека смотреть?
– Но ведь он жонглер, а вы требуете от него гамлетовских переживаний! – Фирсов всплеснул руками. – А «Девушка с волосами цвета льна»?
– Нет там девушки, там есть ветер, который развевает ее волосы, но девушки там нет.
– Вы несправедливы, отец проректор. Следует воспринимать мир Дебюсси как мир, ожидающий того, чтобы его увидели. Пускай там нет человека, но нет только пока, человек может легко появиться в нем. Если хотите, это мир до человека, но «до» еще не означает «без»… Слушайте, слушайте, «Терраса, освященная лунным светом». – Они на минуту замолчали, прислушиваясь к мягкой гармонии прелюдии. – Слышите? – почти шепотом спросил Фирсов. – Как будто издалека доносится танец. Да-да, это всего лишь штрих к общей картине лунной ночи, но ведь он есть. А значит, там вдалеке есть праздник, есть люди, и эта терраса – часть их мира, человеческого мира. Это не пантеизм… Это Франция…
Траян расхохотался над франкофильством коллеги. Отец Владимир нисколько не обиделся, подождал, пока игумен успокоится, и заявил, в очередной раз резко меняя тему:
– Давно хотел вам сказать, что вы можете стать родоначальником нового монашества.
– Нового? Которое не молится, не поститься и не кается?
– Вы не похожи на человека, который сильно переживает по этому поводу, – поддел Траяна Фирсов.
– Но я и не хочу, чтобы таких, как я, становилось много.
– Напротив, отец Траян, напротив. Вы не плохой монах, просто вы монах, живущий не по уставу Василия Великого, как все в нашей Церкви. Вы не базилианин, понимаете? Это у базилиан главным является аскеза, молитвенное делание и все такое. Но разве все монахи должны быть одинаковыми? Посмотрите, сколько у католиков различных орденов и уставов.
