Коллектив авторов - И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене
Но не смиряется душа. Не могу думать, говорить, писать — «был».
Вы для меня есть. Живой. Каждый час, каждую минуту. На все времена.
Случившееся застало в разгар работы над новым романом, о замысле которого я вам успел рассказать, успел прочесть первые черновые страницы. Как всегда, вы торопили: «Пишите скорей, пока есть время и силы, пока есть надежда опубликовать, кто знает, что впереди…»
Я работал чуть ли не сутками, напряжённо. Всё время видел перед собой ваши лучистые глаза. Эта работа стала спасательным плотом в море отчаяния, когда я узнал о трагедии.
И вот роман закончен. Нет теперь этого плота… Знающие о том, что вы одарили меня своей дружбой, звонят, приходят, просят — напишите воспоминания об отце Александре Мене.
Но как писать воспоминания о том, кто для тебя жив? Это означало бы признать факт вашей гибели.
Отец Александр, Александр Владимирович, Саша! Неделя идёт за неделей, месяц за месяцем, и я все чаще ловлю себя на том, что снова и снова с горькой усладой проживаю то время, когда…
1… Падает снег.
Декабрь 1977 года. Сумрачное, студёное утро. Мороз. Я хожу взад–вперёд у ограды церковного храма в Новой Деревне. Калитка заперта. Церковь закрыта, службы сегодня нет. В домике при храме не светится ни одно окошко.
Мне назначено на восемь. Уже скоро девять, а священник все не идёт. Может, забыл, что сам передал через Олю, чтобы я приехал именно сегодня, именно к восьми утра?
Зачем же в таком случае я здесь замерзаю? Говорят, он молод, этот Александр Мснь. Говорят, встречаться с ним небезопасно…
Но куда деваться, если ни у людей, которых я знаю, ни в книгах, которые мне доступны, я не могу найти ответы на мучающие уже несколько лет вопросы? Недавно, будучи в одном доме, знакомлюсь со студенткой первого курса факультета психологии МГУ. Зовут её Оля. Она верующая. Рассказывает, что её батюшка — замечательный человек, кладезь знаний.
Я далёк от религии. Батюшка так батюшка, я, как голодный, жаждущий хлеба познаний. Обстоятельства таковы, что прежнее моё мировоззрение рухнуло, новое не складывается. Никогда не думал, что это может быть так мучительно. Прошу Олю поговорить со священником, может, у него найдётся время встретиться.
И вот эта встреча назначена. А его всё нет и нет.
Оля говорила, что Александр Мснь красивый, величественный.
Каков бы он ни был, он необязателен. Я уже окоченел. Жду полтора часа. Почему же я не ухожу? Давно пора автобусом на станцию и в электричку, уже возвратился бы в Москву, домой.
… Падает снег. И вдруг за его пеленой возникает прохожий. Одет не по погоде. Шляпа. Пальто. Бежит. Ко мне.
Батюшка, в тот момент вы не показались ни красивым, ни тем более величественным. Я увидел перед собой тоже замёрзшего, как цуцик, человека.
— Извините, ради Бога! Что‑то случилось на линии. Не было тока. Час просидел в электричке. Я ведь из Семхоза, из-под Загорска.
Открывается калитка, поднимаемся на крыльцо домика, отпирается одна дверь, другая.
— Садитесь. Согревайтесь. Я сейчас.
Тесный кабинетик. Тепло. Полки, втугую уставленные книгами. Иконы. Письменный стол, два кресла. Оставшись один, озираюсь, привыкаю. Появляетесь вы в чёрной рясе, с большим серебряным крестом на груди. И только теперь вижу — красивый, величественный. В руках две большие чашки с крепким дымящимся чаем.
Сидим друг против друга. Ваши внимательные, весёлые глаза излучают открытость.
И все же трудно, очень трудно начать говорить. Я боюсь, что все мои вопросы будут вам непонятны, странны.
В самом деле, с тех пор, как я начал заниматься в полуподпольной лаборатории парапсихологии, регулярно читать литературу — книги, ксерокопии, рукописи по поразительным проблемам, о существовании которых раньше и не подозревал, с тех пор, как я начал лечить людей и, к собственному изумлению, действительно вылечивал их, с тех пор в мою жизнь вторглось новое измерение, нарушающее прежние привычные ориентиры.
Оказалось, что вокруг меня множество людей, некоторые из них с высокими научными степенями, занимающихся изучением неопознанных летающих объектов, поисками снежного человека, исследованием таинственных свойств пирамид… Многие пропагандируют «Агни–йогу» Елены Ивановны и Николая Константиновича Рерихов, где утверждается, что в Гималаях таятся чуть ли не бессмертные мудрецы Шамбалы, влияющие на движение мировых процессов, а при желании и на любого жителя земли.
И тут вы впервые перебиваете мой сумбурный монолог.
— Если эти мудрецы существуют — пусть уходят на пенсию! Только за наш век две мировые войны, кровавая революция, террор, которому нет конца. И ядерный дамоклов меч!
Вы поднимаетесь с кресла, обводите задумчивым взглядом полки, берете одну книгу, другую, подносите их мне и так доверчиво, так просто произносите слова, ключом отмыкающие дверь в моё будущее:
— Поверьте, никакого чуда в том, что вам удаётся целить, нет. Такая способность присуща каждому, как слух, зрение. Все это дремлет в человеке в свёрнутом, зачаточном виде. Русская православная церковь относится к целитсльству отрицательно. Вы ещё с этим столкнётесь. Современная церковь ревнует к целителям, потому что утратила этот дар. А ведь когда‑то, в первые века христианства, свой целитель был при каждом храме…
В моих руках том Владимира Соловьева и книга некоего Светлова «Истоки религии». Я, конечно, не знаю ещё, что Э. Светлов — один из ваших псевдонимов.
Вы провожаете меня. Оказывается, в соседней комнате, в коридорчике, уже сидят, стоят люди, целая очередь жаждущих встретиться с отцом Александром Менем. У них свои вопросы, своя тревога, боль и надежда.
2Отец Александр, Александр Владимирович, Саша! По своей вечной беспечности я никогда не записываю того, что вы говорите. За двенадцать лет нашего общения набралась бы ещё одна, ваша книга. Не записываю, не включаю магнитофон. Ваше присутствие кажется таким естественным, вечным. Не снимать же на плёнку каждый раз восход солнца!
Если бы люди, которые находились рядом с Христом, с апостолами, были грамотными, вели бы они записи? Навряд ли. Присутствие чуда захватывает, думаешь — ему не будет конца…
Помню лишь то, что помню.
Зимнее утро. Ещё темно. Выходишь из метро к пригородным кассам Ярославского вокзала, покупаешь билет на электричку, и каждый раз видишь знакомые лица. Замёрзшие, молодые, счастливые. Эти люди тоже едут в Пушкино, в храм Новой Деревни.
Электричка шпарит мимо заснеженных московских окраин, заводов, заборов, дач. Медленно, как бы спросонья, светает. Я везу очередную стопку прочитанных книг, которыми вы «окармливаете» меня. Книги разные — богословские, научные, философские. Снимая одни вопросы, они пробуждают ещё больше других. Во мне идёт огромная работа. Вы никуда не подталкиваете меня, предоставляете полную духовную свободу.
Автор девяти изданных книг стихов и прозы, я давно уже не могу писать по–прежнему. Мыслить по–прежнему. Хотя всё, что я писал раньше, было искренним, но прежнее понимание мира, людей, событий видится теперь ущербным: в нём не хватает главного, основного.
Чего?
За эту зиму я приезжаю к вам много раз. И все жду, когда вы прямо скажете: «Надо креститься. Только христианство даёт единственно верную точку отсчёта, единственно верный путь». Об этом кричат все ваши сочинения!
Но вы почему‑то этого не говорите и продолжаете «окармливать» книгами.
… Вот и Пушкино. У остановки автобуса № 24 собираются все те же парни и девушки. Они разные, но это одна семья. В подошедший автобус подсаживаются местные старушки и старики. Члены той же семьи. Знают друг друга. Здороваются, улыбаются. Едут в храм, как на праздник.
Автобус минует невзрачные кварталы городка, у перекрёстка сворачивает влево к старому Ярославскому шоссе, к Новой Деревне. Чистый снег оттеняет зелень сосен. Встающее солнце освещает купол скромного деревянного храма в проулке.
Сняв кепку, поднимаюсь на паперть. Слева и справа сидят нищие — худой старик с соплей на носу и тётка с толстыми щёчками, хитрыми глазками пропойцы. Оба они противны, как всякие паразиты. Я как бы не замечаю их нагло протянутых рук, прохожу мимо.
Служба уже идёт. Трогательно поют старушки на клиросе, у правого придела очередь. Вы стоите там под большой иконой Св. Троицы, накрываете епитрахилью склонённую голову.
Хотя я здесь не впервые, многое мне невнятно, но в этот раз я, чужой, некрещёный, осознаю то, чего никогда, нигде до сих пор не испытывал: здесь мой дом, здесь хорошо, по себе. И в то же время я боюсь того, что называют «обрядоверием»: когда фанатически поклоняются внешнему, форме.
К концу богослужения, когда все вслед за вами поют «Отче наш», обращаю внимание на светящееся лицо хрупкой пожилой женщины, стоящей на левом клиросе. Из глаз её изливается зримый поток любви. Как луч солнца, он освещает каждого, вызывая ответное чувство.
