Николай Благовещенский - Среди богомольцев
Кроме общей ненависти к грекам, славяне сохраняют ещё местную племенную замкнутость, по которой болгары подчас не сходятся с сербами, те с молдаванами и т. п. Даже русские и малороссы иногда ссорятся. На Афоне есть малороссийский скит, Пророко-Ильинский, в котором, вместе с малороссами, жили прежде и великороссы. Мало по малу между теми и другими начались ссоры, которые дошли однажды до того, что малороссы выгнали из своего скита всех москалей и заперли за ними ворота. Москали постояли несколько времени у ворот, а потом, увидев, что дело пошло не на шутку, пошли искать приюта по другим монастырям. А малороссы после этого снова святили свою церковь и кельи, оскверненные присутствием москалей. Нынче, впрочем, москали, опять начинают понемногу собираться в этот скит…
Малоросс никак не может переносить той насмешки, с какою смотрит на него великоросс и серьёзно обижается каждою шуткой, а москалю это почему то нравится.
Часто приходилось мне замечать на дорогах святогорских их наивные встречи, при чём русский не может удержаться, чтобы не сказать чего.
– Мазепа! проговорил он со злодейской улыбкой.
– Чего Мазепа? ответит малоросс обидясь: – мазепины мощи на Дунае лежат и чудеса от них всякие бывают. А на св. гробе за Мазепу вечно молятся Богу. Вот какой Мазепа, а ты смеёшься…
– Врёшь, хохол.
– Молчи, Богдан москалевский…
– Да ну, не сердись, отче, благослови!
– Бог тебя благословит.
И разойдутся, москаль долго после этого ухмыляется.
Все эти разногласие производят взаимные столкновение обителей афонских и поселяют иногда раздор между братиею. Главная забота монастырских властей состоит в том, чтобы уладить эти раздоры и скрыть их от постороннего взгляда. Потому все власти горячо преследуют тех монахов, которые не уживаются на одном месте и, переходя из монастыря в монастырь, разносят по Афону разные сплетни.
По этому поводу я припоминаю одну странную встречу.
Однажды я был в гостях у одного келиота и о чём то толковал с монахами. В это время в келью вошёл новый, незнакомый мне, монах: худой, болезненный, с дикими, испуганными взглядом. Робко огляделся он вокруг и просил позволение поговорить со мною наедине. Я согласился, а собеседники мои значительно переглянулись и вышли. Монах запер за ними двери на ключ, потом, молча, сел против меня и дрожал всем телом. Он заметно порывался начать разговор, но не находил силы… «Не помешанный ли какой?» подумал я.
– Вы дрожите, отче, заговорил я: – вы верно больны?
– Задрожишь поневоле, мрачно ответил тот. – Скажите, вы русский? спросил он по-гречески.
– Да.
– Так расскажите вашему царю, как поедете в Россию, какие вещи делаются на Афоне.
– А что?
– Да вот я, например, не могу жить спокойно ни в одном монастыре; меня везде гонят, ругают, следят за мною; меня… монах огляделся: – меня утопить хотят, добавил он тихо: – и я не знаю куда спрятаться… Задрожишь поневоле…
– За что же вас преследуют?
– За то, что я знаю наперечёт все тайны афонские, за то, что я хочу вывести их на свежую воду…
Он болезненно вздохнул и снова огляделся, не запряталось ли где постороннее ухо. Страшно и жалко было глядеть на него.
– Знаете ли вы, что здесь зачастую, против Павловского монастыря, по ночам, топят монахов таких, как я? Запросто завяжут в мешок с песком, отъедут от берега и опустят на дно морское, а там ведь полтораста сажен глубины – не спасешься… И меня хотят тоже… Или утопят, или подстрелят: два раза уже стреляли…
– Что же мне то делать? спросил я, не зная верить ему или нет.
– А я хоть погибну, но вы скажите… Да нет, позвольте мне бумаги и чернил, я сам напишу просьбу царю.
Я дал ему все, что надо было и монах сел писать. Долго он собирался с мыслями, наконец начал выводить титул… Но не успел он написать даже двух строк, как хозяин кельи громко стукнул в двери. Собеседник мой побледнел, запрятал бумагу и, отомкнув дверь, опрометью бросился бежать.
– А! это ты? крикнул вслед ему старец, – беги, беги, а то попадёшься!… Что он говорил вам? спросил он, обратившись ко мне.
– Что-то странное, чему и верить не хочется, отвечал я и рассказал ему сущность нашей беседы. Старец улыбнулся.
– Только это? Ну, слава Богу, хоть он смирен был, а то мы боялись за вас.
– Кто же это такой? '
– Да это один сумасшедший грек, от которого советуем держаться подальше, а то, пожалуй, изувечит. Его скоро упрячут в келью умалишённых.
Впоследствии я убедился, – что этот грек в самом деле сумасшедший, потому что всем рассказывал свои тайны…
***
Каждый монах, проживший на Афоне несколько лет, приобретает особого рода патриотизм, по которому радуется от души внешним успехам и славе Афона и грустит о его неудачах. Владыки афонские единодушно отстаивают независимость горы: они оградились от влияние турецкого, стали в хорошие отношение к патриарху и теперь только боятся опасности со стороны России. На Афоне существует общее убеждение, перешедшее туда из мира, что Россия непременно покорит Турцию, а когда покорит, то, пожалуй, вся Греция перейдёт в русское владение, а вместе с нею и Афон конечно. Этого протату не хочется и потому он боится всего, что может усилить русское влияние на его дела. С каждым увеличением русского монашества на горе протат задумывается и принимает меры; с прибытием каждого влиятельного поклонника, опасается: не скрывается ли тут какая-нибудь политическая тайна? Когда в Руссике постригся в монахи (в 1835 г.) князь Ширинский-Шихматов и около русского князя начали собираться все русские иноки, протат прислал Руссику повеление удалить князя из монастыря, потому что с его присутствием в Руссике Афон боится за свою целость. Князь принужден был удалиться в скит Пророко-Ильинский, где и кончил жизнь в смирении. Когда, в августе 1858 г., в Руссик пришёл первый пароход нашего общества пароходства и торговли, Афон струсил [56] и просил Руссик отказать пароходству; но когда это не было исполнено и рейсы начались, по горе пошли смутные политические толки, и три монастыря, вследствие этого, признали над собою покровительство Англии. Этот факт показывает, что Афон перепугался не на шутку, потому что он всегда питал глубокую ненависть ко всем иноверцам.
Было время, когда Афон с оружием в руках воевал за свою независимость. В 1821 году, когда восстание греческое распространилось по всем окрестностям горы, на Афоне явились апостолы этого восстание и стали бродить из монастыря в монастырь, призывая монахов на защиту православие от магометанства. В то время между монахами были ещё жаркие патриоты, которые готовы были бежать с Афона, лишь бы побиться с турками; они присоединили свой призыв к призыву пришельцев и Афон начал шевелиться. Монастыри здешние построены по образцу крепостей с бойницами, сторожевыми башнями и зубчатыми стенами и тогда ещё имели у себя пушки и разное оружие, чтобы защищаться от морских разбойников, часто беспокоивших св. гору. Все это было принято в расчет, монастыри вооружились и когда в виду Афона показался флот инсургентов, когда сюда было прислано множество прокламаций, – патриоты не выдержали. У них явилась мысль, нельзя ли воспользоваться этим случаем и приобрести себе полную независимость от турецкой власти? Быстро составили они в протате совещание и решили вооружить свои корабли и взять приступом город Ковалу, а потом Солунь. В монастырях из металлических вещей стали лить пули, а в Карее учредили монетный двор, где из риз образных начали чеканить свою монету афонскую… Две тысячи монахов были вооружены чем попало и на тридцати судах монастырских, под своим флагом, тронулись к Ковале. Но эта экспедиция не имела успеха: одна часть её воротилась с половины дороги, а другая была разбита турками. Турки после этого отправили на Афон своё войско, и монахи, пользуясь неприступною местностью, дружно встретили их у Ксерксова канала, но были разбиты.
Страшно было мщение турок. Большинство защитников Афона было загнано в море и потоплено; турки беспощадно резали каждого встречного; кровь полилась по всей горе. Монахи бросали свои кельи и, захватив свои драгоценности, спасались где могли, но главные зачинщики были схвачены и потом сгнили в Солунской тюрьме. Всего погибло, говорят, до 4,000 монахов и в этом числе погибли все лучшие люди Афона. Потом понемногу стали опять собираться сюда разбежавшиеся отшельники, но жизнь их пошла уже не по прежнему; стража турецкая поселилась в монастырях и в течение десяти лет (до 1831 г.) не покидала Афона. Эта стража, конечно, не стеснялась уставами монашескими, в церквах и трапезах она разводила огни для варки нищи, выкалывала глаза святым на иконах, словом, бесчинствовала как могла. Когда она, по милости султана, оставила монастыри, Афон ожил и стал поправляться, но монахи навсегда прокляли минуту своего увлечения.
В последнюю восточную войну (1854 г.) монахи оставались нейтральными и вели дела иначе.
