Владислав Маевский - Афон и его судьба
Отцу Иассону на вид было не больше тридцати лет. Но какой серьезностью и глубоким пониманием принятого на себя сурового подвига веяло от всей его скромной фигуры, облаченной в грубый подрясник. А вместе с этой серьезностью как-то удивительно сочеталось и детское простодушие, и искренняя ласка в голосе, и способность без всякого усилия с его стороны вселять в душу своего собеседника покой и тишину, чего в мирской обстановке редко можно ожидать и от пожилого человека. Весь этот инок как бы соткан из умиротворения и ласковости. И спустя две-три минуты после нашей с ним беседы я уже чувствовал, что нахожусь во власти этого тихого и скромного инока, несмотря на значительную разницу наших лет.
– Рад, очень рад, дорогие гости, что посетили мою пасеку, – медленно говорил отец Иассон, здороваясь с нами. – Здесь хорошо, так тихо, никто подолгу и не заглядывает сюда. В стороне от дороги стоит пасека, да это и лучше для пчелок. А вы из Сербии, господин? – спросил он, посмотрев на меня чистыми глазами. – Хорошая это страна, братская и православная; сербы – наши защитники и покровители. Вседневно молю Бога о короле и Патриархе, дабы Он, Всевышний, дал им силы и духовную мощь для великой работы во славу нашей Церкви.
Я едва успевал отвечать на вопросы монаха-пасечника, стараясь в то же время удовлетворять его вполне понятную любознательность.
– Впрочем, что же это я, грешник! – спохватился наш любезный хозяин. – Ведь вы, вижу, измучились за дорогу под зноем, а я все болтаю и болтаю. Сейчас принесу вам холодненького кваску, а вы тем временем посидите и отдохните.
И он быстро скрылся, для того чтобы вскоре появиться с кувшином, наполненным холодным и шипящим домашним квасом.
– Редкий человек! – заметил мой спутник. – Добрый и работящий, и монах замечательный этот отец Иассон. Из карпатороссов он: пришел с партией своих земляков, да так и остался. Не хочу, говорит, больше возвращаться в мир: истина только здесь и нигде больше. Послушание проходил у замечательного старца-пасечника. Постригли его, и вот оказался и сам прекрасным пчеловодом, когда схоронил своего старца. Больше ста ульев имеет теперь и со всеми сам управляется. Целый день на работе, а ночью в церкви. Очень строгий подвижник!
* * *Мы долго сидели на маленькой терраске отца Иассона, попивая приятный квас и наслаждаясь ароматным свежим медом, целая гора которого, в янтарных сотах, благоухала перед нами на блюде, любезно поставленном гостеприимным хозяином. А вокруг тихо млела под лучами солнца восхитительная природа, дышавшая цветами, медом, воском и кипарисом. Они окончательно погружали душу и тело в состояние безмятежного покоя.
– Ну, что же это я, все квас да квас! – спохватился милый хозяин. – Постойте минутку, я сейчас поставлю самоварчик. Ну, как же без горячего чайку обойтись? Ведь русские люди ко мне пожаловали, а я все только разговорами их потчую.
И вслед за этими словами отец Иассон пригласил нас перейти во внутреннее помещение, уверяя, что там удобнее и прохладнее. И вскоре мы уже сидели в маленькой и полутемной комнатке, увешанной по стенам какими-то портретами, рассмотреть которые мне сначала мешала темнота. Но, когда привык к ней глаз, я не без удовольствия рассматривал каждое висевшее на стене изображение, так как почти все они оказались близкими моему сердцу. Отец Иассон, по-видимому, сразу почуял, какие мысли и настроения овладели мной при созерцании этих изображений и с какой-то удивительной скромностью сказал:
– Любуетесь… Что же, ведь и я карпаторосс, православный, русский. Никогда ни в Москве, ни в Петербурге не был, а все же Россию за свою любимую родину почитаю… Не привел Господь увидеть – такова Его святая воля, но молиться за всех вас и матушку Россию мы, грешные, не перестаем. И придет час – воскреснет она из мертвых. Разве может быть иначе?
– Как вы свыклись здесь в одиночестве, отец Иассон? – спросил я немного позднее, когда на столе кипел небольшой самоварчик, а на чистой скатерти вместе с медом красовались и куски черного вкусного хлеба. Не тоскуете вы по родным местам, по вашим Карпатам, по родным и близким?
Молодой монах спокойно улыбнулся.
– Что же тосковать о них?.. Господь и над ними всеми и надо мной, грешным… Если бы я знал, что буду о мире вздыхать в монашестве, то не шел бы в монахи. По своей ведь воле и остался здесь. Да и чего скучать-то о мире: вы сами видите, какая здесь у нас благодать… Чего же еще больше человеку нужно? Только работать и молиться подобает, тогда никакая тоска и в сердце не войдет. Работы здесь достаточно: пчелы требуют, чтобы во всякое время года им служить. Но не оставляет меня Господь ни силами физическими, ни милостями духовными. А пчелки… Ну, право же замечательное творение Господнее, эти пчелы: от них одних чему только поучиться можно.
Отец Иассон замолчал, продолжая смотреть на меня с тихой и доброй улыбкой.
Я уже больше не решился беспокоить его ненужными вопросами о его жизни и переживаниях, так как хорошо понимал, что у этого молодого инока был свой определенный и верный кругозор, которому можно было только позавидовать.
Крумицкий арсанщик
Что за счастье бродить по Афону: пройти по дорожке, где прошли стопы великих молитвенников, зайти в келлийку благостного старца или молиться в храме и созерцать величие его святынь, стараясь воскресить в мыслях многовековое прошлое этого поистине монашеского царства.
Вот однажды, прогостив на Крумице, этом райском уголку Афона, решил я совершить плавание в сторону скита Фиваида, чтобы посетить окрестных пустынников. Схимонах отец Пимен, мой гостеприимный хозяин на своей арсане, теперь был энергичным и усердным перевозчиком к месту моего нового паломничества.
После радушного монашеского угощения из вареных автоподов, черного хлеба и кружки холодного красного вина, преподнесенных мне и проводнику моему отцом Пименом на крумицкой арсане, мы спешили поскорее добраться на арсану Фиваидского скита, хозяином которой был некий инок Фома, большой друг нашего отца Пимена.
– Да, обрадуется отец Фома… Ой, как обрадуется, когда увидит дорогих гостей! – говорил приветливый старец, стоя на веслах нашей утлой ладьи. – Ведь великая радость для инока такое посещение! И подумать только, как все изменилось за последние два десятка лет: было время, когда Афон так и кишел русскими паломниками. Откуда только ни прибывали к нашим древним святыням русские люди, из каких краев великой России сюда ни приплывали они. А приедет такой паломник, так уж непременно постарается побывать во всех монастырях и скитах; всюду норовит заглянуть и всем святыням поклониться. И не смотрели тогда русские люди на то, чей это монастырь: греческий, болгарский, сербский или наш же русский. Всякая православная обитель была для них желанной. Благословенное было время!..
Солнце спускалось все ниже. Его лучи, постепенно слабевшие, мягко скользили по лодке, по темневшей воде и проплывающему мимо нас высокому берегу, от которого заметно веяло лесной сыростью, перемешивавшейся с соленой влажностью моря.
– Нужно налегать! – добродушно заметил отец Пимен, одновременно принявшись грести с удвоенной энергией. – Неловко будет, ежели прибудем к отцу Фоме в потемках.
– Ничего, поспеем, – успокаивал гребца добродушный иеромонах отец Харлампий, мой спутник из Андреевского скита. – Теперь уже недалеко. Вот прямо рукой подать.
– Неведомо только, как долго еще Господь сподобит вообще навещать друг друга, – задумчиво промолвил схимонах Пимен, не переставая стоя налегать на весла (на Афоне гребут стоя и глядя вперед). – Ведь никому неведомо, что станется скоро с нашими русскими обителями. Теперь не прежнее золотое время: нет больше великой покровительницы Афона, православной России-матушки. И вот, не пускают больше русских людей на Святую Гору, не желают, чтобы наши обители пополнялись новыми насельниками. И пустеют обители, нет к ним притока новых иноков, доживают в них только старые монахи. А известно, что значит старый инок: сегодня он еще может работать, а завтра уже одряхлел от бремени лет и обессилел, к смерти приблизился. И быстро вымирает теперь русский Афон, на глазах наших вымирает…
Отец Пимен скорбно умолк, охваченный грустными думами, и стал пристально всматриваться в синюю даль, уже заметно охваченную тенями вечера.
– А вот и отец Фома! – радостно заметил он, налегая снова на весла. – Так и есть… это он!.. Ну, давненько я не видал его, друга моего.
Я усиленно всматривался по направлению острого взгляда старца-лодочника, но решительно ничего не видел, кроме синего тумана, окутавшего морской берег. А спустя немного моему взгляду сделались доступны очертания каменных стен арсаны, где хозяйничал отец Фома, но его самого я так и не мог рассмотреть.
– Да неужто же не видите, господин? – удивился старец. – Ведь, как на ладони, стоит на берегу отец Фома! Вот сейчас обрадуется, непременно обрадуется… Да и я, грешный, рад повидать его.
