Виктор Тростников - Трактат о любви. Духовные таинства
Семьдесят лет назад здесь кипела жизнь. Кажется, до сих пор не остыли эти окрестности от накала тогдашних мыслей, чувств, желаний. Будто в самом этом воздухе сохранилось ещё какое-то остаточное тепло.
К какому дереву припал он в тот тёплый вечер, когда опрометью выбежал в сад, раздираемый ревностью и отчаянием? К этому? Нет, наверное, к тому – самому толстому и кряжистому. Но перед тем как обхватить ствол и прижаться лбом к шершавой коре, заметил всё-таки над головой яркую Кассиопею и почувствовал запах цветущей липы. Именно эти два воспоминания – зигзагообразное созвездие и медовый аромат – вернулись к нему через сорок лет в Константинополе в последнюю неделю его жизни и так овладели им, что лицо его сделалось для окружающих чужим и непроницаемым. На Анатолийском берегу и во Франции он много раз видел Кассиопею, но разве это была та Кассиопея? А перед смертью явилась та, наша, настоящая… Впрочем, это ещё далеко в будущем, а сейчас он рыдает на груди старой липы.
Но что, собственно, произошло, в чём его горе? Ах, как вы можете спрашивать – всё рухнуло, всему конец. В уютной боковой комнатке первого этажа барского дома они играли во «флирт». Это было их новейшее увлечение, начавшееся, кажется, на Пасху. Собралось человек десять – и молодёжь, и кто постарше. Все острословили и хохотали, но перед каждой передачей у кого-то замирало сердце. Он подал ей колоду и сказал многозначительным тоном: «Рододендроны». Она быстро нашла нужную карту и, пряча её ото всех, прочла:
Рододендроны
«Я полюбил вас с той минуты, как
увидал вас. Могу ли я надеяться?»
Л.Н. Толстой, «Война и мир», том 2, глава XXIII.Она посерьёзнела и на несколько секунд задумалась. Потом в её глазах вспыхнула озорная искорка, и, перетасовав карты, она положила их перед ним на диван: «Анемоны». Со страхом и надеждой искал он название цветка, которого никогда в жизни не видел. И вот:
Анемоны
«Но я другому отдана;
я буду век ему верна»
Он было рванулся уйти сразу, но во время игры это было бы неприлично. В тягостном оцепенении дождался он перерыва, вызванного чьим-то приходом, и только тогда выскочил за дверь. Он знал, что лишь милый старый сад может дать ему какое-то успокоение. И приник к этой липе как к своему спасителю.
Ну что, успокоила ты его тогда или нет? В то время твой ствол был, вероятно, на целый обхват тоньше. Но ты методически наращивала годичные кольца, и ничто происходящее вокруг не могло отвлечь тебя от этого единственно надёжного дела. К чему же ты готовилась, чего ждала? Знаю, знаю – того времени, когда все эти людишки с их вечной суетой и бессмысленными страстями наконец исчезнут и ты будешь стоять в ряду таких же величественных лип перед лицом одной лишь вечности. Это время было обещано тебе той древесной формой откровения, которая, я думаю, сродни холодному восторгу, охватывающему людей при созерцании извержения вулкана или обрыва айсбергов с антарктического берега. А ведь откровение тебя обмануло! Минули десятилетия, и ещё один глупец пришёл к тебе за утешением. Видно, так и не отделаться тебе от этого несчастного племени…
Это уж точно, что все мы горемыки. Проклятие, что ли, на нас лежит какое? Умом-то всё понимаем, а совладать с чувствами не можем. И ничто нам не помогает – ни звёздное небо, ни шум листвы, ни мудрые книги. Хотя нет, существует всё-таки вещь, которая способна излечить нас от дурости, – ВРЕМЯ. Исцелило оно и его. Прошло полгода после того вечера, и он был уже далеко отсюда и был весел и спокоен. Он шёл по шумному Литейному проспекту, и над Александровским мостом висела половинка луны, а он вспоминал Машеньку уже не с гримасой страдания, а с доброй улыбкой. В его душе не было и следа обиды, ничто в ней не сжималось, не ныло. Он снова стал нормальным умным человеком, пригодным для всех человеческих дел, а не для одной лишь неподвижной мысли. Он был настолько нормален, что позволил себе даже поразмыслить о её будущем. Интересно, какой она станет в его теперешнем возрасте, то есть в двадцать восемь лет? Он старался увидеть её взрослой, но в глазах всё равно стояло юное лицо с характерным выражением беззащитности, обрамлённое мягкими светлыми волосами с необыкновенным золотистым отливом. А кто будет её мужем – видный учёный, знаменитый писатель, флигель-адъютант? Здесь он вдруг почувствовал некоторую ревность, но она тут же заглохла, так как он начал думать о совсем других вещах. Он попытался представить себе, какой будет Россия, когда Машеньке стукнет двадцать восемь. Это будет. да, это будет ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТЫЙ ГОД. В этом загадочном грядущем его воображению открывалась могущественная и изобильная Российская держава, великодушно распахнутая всем странам и народам, питающим к ней зависть и уважение.
А впрочем, Бог с ним, о нём довольно. Не в нём дело. Не ради же него я сюда приехал, а ради себя. Ещё прошлым летом, когда я впервые увидел эту поразительную аллею, я почувствовал, что в ней таится что-то для меня важное, какой-то намек, который я должен расшифровать. И вот настал момент, когда это стало не просто важно, а жизненно необходимо, и я оказался здесь с той же неизбежностью, с какой больная собака оказывается в лесу, где растёт нужная ей травка…
Да, эти липы подтверждают мне, что любовь к женщине есть наша вечная ошибка, вечное роковое недоразумение. Дело в том, что наша любовь и женщина, которую мы считаем её предметом, связаны друг с другом гораздо меньше, чем мы предполагаем, а главное – совсем не той связью, какая нам представляется. Во-первых, это не любовь, а призыв о помощи. А во-вторых, он в действительности обращён не к той материальной женщине, которая существует вне нас и независимо от нас, а к таинственной внутренней женщине, не имеющей ни плоти, ни конкретного облика, но живущей в нас с самого рождения. Большую часть времени она пребывает в спячке. Но вот настаёт момент, совершенно непредсказуемый, и некая встреченная нами материальная женщина включает в нас какой-то спусковой механизм, и наша внутренняя женщина пробуждается, принимает образ этой материальной и, обретя таким способом определённость, страшно активизируется. В чём же состоит её активность? В попытках решить очень важную для нас личную проблему, прежде тоже дремавшую на дне сознания, а теперь всплывшую и требующую немедленного решения. Но хотя наша внутренняя женщина стала почти реальной, ибо присвоила реальные черты внешней, решить нашу проблему она не может, и в нашем интуитивном осознании её бессилия и состоит любовная мука. Эта мука – не что иное, как бессмысленная из-за своей безнадёжности разборка, происходящая в нашей душе, но поскольку она провоцируется внешней женщиной, мы пытаемся вовлечь в эту разборку и её, приставая с ножом к горлу, чтобы она в ней участвовала, причём нож иногда фигурирует не иносказательно, а буквально. Конечно, с объективной точки зрения это глупость, но какая может быть объективность, когда в душе буря! Нося в себе бурю, трезвого ума не сохранишь, вот влюблённые все до единого и становятся глупцами. И он таким глупцом был, когда рыдал, прижавшись к липе, но, когда буря утихла, поумнел. А я вот остаюсь глупцом…
Любовная глупость начинается с подмены, со смешивания двух разных вещей. Всякий, кто влюбился, – обознался, ибо принял внешнюю женщину за внутреннюю и наивно стал ожидать от неё той помощи, которую призвана оказывать душе внутренняя. А она знать не знает, чему надо помогать, не понимает, что от неё хотят, и вообще ей нет никакого дела до душевных переживаний влюблённого, истинную причину которых он и сам не понимает.
А я вот понял их истинную причину, хотя от этого мне не стало легче. Но станет, непременно станет – ищи правды, и все приложится. Правда же состоит в том, что со времени грехопадения Адама каждый из его потомков вынужден решать для себя проблему добра и зла. До того как был съеден запретный плод, эта проблема не вставала, ибо человек не знал, что в мире существуют добро и зло. Вкусив же от древа познания добра и зла, он узнал о дуалистической природе бытия и оказался перед необходимостью постоянно выбирать между добром и злом. Но трагедия человека, от которой Бог пытался уберечь его своим запретом, состоит в том, что вместить критерий различения в каждом конкретном случае добра и зла гораздо труднее, чем осознать сам тот факт, что они различаются. Для ограниченного людского разумения критерий этот во всём объёме вообще невместим. Однако самый общий признак, позволяющий производить
грубое размежевание, нашей душе открыт, и он заключается в том, что духовное есть добро, а материальное есть зло. Не сама материя, как таковая, представляет собой зло, а тирания материального над духовным. Так вот, внешняя женщина – это тирания материи, ибо она требует от нас подчинить свою жизнь биологии, внутренняя же женщина, которую лучше назвать женственностью, – страж нашей духовности. А любовные страдания есть безумная попытка соединить эти полярные противоположности.
