Тихон (Агриков) - У Троицы окрыленные
В мире его звали Филадельф Петрович Мишин. Где он родился, кто его отец и мать, каков путь его прежней жизи — покрыто тайной минувшего. Известно только, что он пришел в святую Лавру Сергия Преподобного в сороковых годах, то есть вскоре после ее открытия, пришел уже довольно измученным пожилым монахом, чтобы уже никогда больше не возвращаться в суетный мир. Полюбил его авва Сергий Преподобный за святую детскую простоту, всеобъемлющую любовь к людям. Вскоре отец Филадельф (Филадельф по-гречески значит братолюбец) стал иеромонахом, затем архимандритом и духовником народа, богомольцев. И в этом святом подвиге — послушании духовника — он провел несколько лет.
Какую великую радость приносит свеча, горящая во мраке ночи! Какой восторженной радостью и надеждой жизни зажигает она сердца людей, затерявшихся, заблудившихся в подвальных мрачных ходах жизненного пути! Идет человек в непроницаемой, жуткой, зловещей тьме. Идет наугад. А вдруг — пропасть, бездна, глубокий колодец, обрыв?.. Впереди горит свеча… Яркое, светлое пламя ее рассеивает тьму. Луч света прогоняет мрачный страх и из сердца человека. Идет он уже уверенно, легко, целеустремленно. Свеча, да еще свеча негасимая! Какое это богатство для людей, живущих во мраке ночи!
Облаченный в монашескую мантию, епитрахиль и поручи, согбенный, с белой головой и белой бородой, стоит отец Филадельф у аналоя. На аналое — святое Евангелие и крест как свидетели невидимо стоящего здесь Господа Христа. Уже довольно уставший, ослабевший, отец Филадельф еле держится на ногах. Праздничный день. Много причастников — приезжие, издалека. «Кто еще?» — кротко спрашивает старец слабым голосом. Подходит юноша. «Отец, жизнь померкла, — говорит он безнадежным голосом, — неудача в любви — и вот стало мрачно, как будто ночь страшная нависла над моей бедной головой. Отец святой, и веры нет в душе, все угасло». Юноша замолк. Голова касается аналоя. Черные кудри упали на святое Евангелие, на святой крест. «Отец, отец, а грехов сколько!» — еще глуше откуда-то снизу слышится голос. Старец утирает слезы. Потом он кладет свою десницу на голову юноши и отечески проникновенно говорит:
«Дитя мое, зажги потухший свой светильник. Христос — Свеча негасимая. В Нем Едином истинная жизнь, счастье, смысл всего!.
Обласканный, согретый, ободренный отходит юноша от аналоя. В его душе затеплился огонек надежды. Он понял смысл неудач в жизни. Он прикоснулся холодной душой к негасимому светильнику горячей веры и… увидел другой путь жизни — при свете Божественной благодати.
На исповеди батюшка Филадельф был ко всем добр, и не было случая, чтобы он на кого-нибудь покричал, или кому после искреннего покаяния запретил Святое Причастие, или еще что такое подобное. «Бог простит, Бог простит. Бог простит», — только и слышится его уверение на открываемые грехи кающегося, как бы страшны они ни были. Это всепрощение выражало особое его дерзновение пред Господом. Батюшка вполне был уверен, что Господь непременно простит грехи кающемуся. А уж он по доброте своего отеческого сердца тем более не может не простить. Батюшка Филадельф хорошо знал, как трудно, особенно теперь, спасаться людям, как много, много у них искушений, как безмерно много соблазнов, опасностей. Он хорошо помнил милостивые слова Спасителя: «Грядущаго ко Мне не изжену вон» (Ин.6, 6, 37), «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные» (Мф. 9, 12) и еще: «Милости хочу, а не жертвы» (Мф. 9, 13). Потому отец Филадельф предпочитал любовь строгости и всепрощение — наказанию. «Ты, милая детка, не горюй, — бывало, скажет он унывающей монахине или какой девице, — а поделывай, поделывай, сколько можешь. И все будет ладно…».
Такое мягкое и ласковое отношение ко всем отнюдь не баловало людей, не расслабляло их в духовной жизни, а наоборот — поддерживало, воодушевляло и настраивало малодушных на борьбу с грехами, вызывало решительное желание начать новую жизнь, порвать с прежними пороками и больше не возвращаться к ним. Имея большой духовный опыт, старец хорошо понимал и прозревал, в чем именно настоящий человек нуждается, что ему может помочь в ведении доброй жизни, чего главного не хватает для спасения. Он верил в зиждительную силу любви. Он знал, что теперь-то особенно все люди нуждаются в ней, как в воздухе, что без любви жизнь совсем завянет, затмится, угаснет.
Предпочитая любовь строгости, старец, однако, не был ко всем безразборчиво ласков и безволен. Если он видел, что человек упорствовал в своих грехах, явно глумился над всем святым и не желал вставать на праведный путь жизни, старец просто замолкал, переставал говорить. Отпускал собеседника, не грубя ему, но в душе у него залегали ужасная скорбь и мука. Ленивых и нерадивых он по-отечески стыдил: просто, кротко, но убежденно. Одной старой деве, которая жила лениво и невоздержанно, он говорил: «Ну что, дитя мое ленивое, ты смеешься над моими сединами! Ведь тебе желаю добра одного и спасения, а ты не радишь, и не радишь, и не радишь… Святой Апостол сказал: “Блюдите, како опасно ходите”, а ты, неразумная дева, и не смотришь, куда ступаешь: в лужу, аль в трясину, аль в пропасть…».
Особенно не любил старец, когда за ним бегали неотступно разные кликуши да пристрастные души. «Батюшка наш, — говорили они, — святой да прозорливый. Он исцеляет болезни и бесов прогоняет». Отец Филадельф нервничал, из себя выходил. «Вот дуры-то, — сурово говорил он, — нашли себе прозорливца. Да какой же я прозорливый-то? Не прозорливый я, а прожорливый, не святой, а косой. Исцеляет-то ведь Гоподь наш Иисус Христос. Он Единый Врач и Целитель. А я-то кто такой? Вот дуры-бабы, вот дуры так дуры. Филадельфа сделали прозорливым! Грамматику не учили, что ли? Почитай-ка возьми. Вот чего еще надумали».
Когда старец так расстраивался, то одно и то же повторял и повторял без конца. Кажется, что он и не уймется никогда, не успокоится. «Старец, — скажет какой-нибудь брат, — да ведь они, может быть, и правду говорят про тебя, ведь их не обманешь». — «Не обманешь, не обманешь, — зачастит отец Филадельф, — Бога вот не обманешь, а их — обманешь. Нашли себе прозорливого! Да какой я прозорливый — прожорливый я, да и только. Грамматику не знают, вот и говорят так — прозорливый», — и старец опять «заведется», и конца не видно.
Удивительное смирение побуждало отца Филадельфа отводить от себя всякую людскую славу. Он не мог признать за собой чего-либо высокого и святого и считал себя последним из всех людей.
Имел старец от юности своей немало способностей. Одной из них было стихотворство. Когда чьи-либо именины — отца Наместника или какого другого должностного лица Лавры, — он обязательно смастерит стих по этому случаю. Сам надумает, напишет красиво, обведет нарядным орнаментом. И все это устроит на большущем листе бумаги, чтобы было внушительно и солидно, как грамота почетная. Напишет так да и молчит, чтобы никто не знал, чтобы все это было неожиданностью и сильнее всех поразило. Придет в трапезную, а свое творение свернет трубочкой да в широкий рукав рясы спрячет. Сидит с братией и переживает: вот сейчас обед кончится, все встанут, помолятся, и тогда он выйдет на середину да совсем неожиданно будет читать стих пред именинником. Сидит и переживает.
Кончался обед, звенел звонок, вставали, молились. И вот тогда наступал самый страшный момент для отца Филадельфа. Он выходил на середину трапезной и как можно торжественнее, деловитее разворачивал у всех на виду свою грамоту, несмело и будто виновато читал поздравительный стих. А руки-то, руки у него трясутся — грамота так и пляшет в воздухе. Старец бодрится что есть силы. Но по улыбающимся лицам братии можно понять, что все видят, как отец Филадельф изрядно трусит, слова у него путаются, и язык-то плохо ворочается, и голос-то срывается. Но уж когда торжественная декламация завершится, старец счастлив, как малый ребенок. Он смущенно улыбается, щурится, прячется за других, прямо не знает, куда и деть себя. Тут братия подходят и поздравляют его с успешным, даже блестящим выступлением, и нашему поэту достается похвал вдвое больше, чем самому имениннику.
Торжественно и по-братски весело проходили такие выступления батюшки Филадельфа. «Старец, — скажет ему, улыбаясь, брат, — да ты у нас настоящий оратор и поэт». Отец Филадельф ухмыльнется как-то по-детски, повернется и скорее уйдет, скроется, спрячется.
Особым достоинством старца было то, что он очень любил святых угодников Божиих. Как он их любил! Как он благоговел пред ними! Это вот тебе в науку, мой любезный читатель. Хотя мы тоже любим святых угодников Божиих, но когда мы о них вспоминаем? В несчастиях, когда нам нужна какая-либо помощь, — вот тогда мы и кидаемся к ним: «Помогите мне, угоднички Божии! Сергий Преподобный, Серафим Саровский, Иоанн Воин, все святые, помогите!». Сестра ли при смерти, или сосед нападает, или нога-рука заболела, опухоль ли злокачественная…
