Протоиерей Александр Торик - Флавиан. Жизнь продолжается.
– А что со здоровьем у него, серьёзные проблемы?
– Не говорит он об этом. Плохо ему, это видно, сильно плохо, а в чём дело – не говорит. Третью неделю на даче живёт, и всё один. Позавчера меня из города вызвал по телефону поухаживать за ним. А сам всё больше лежит.
Я приехала, спрашиваю: где же Элеонора, нынешняя его супруга, где Маша, дочка от второго брака, Зина и Саша от третьего, или наш общий с ним сын Мишенька? Мишенька папу очень любит, он бы договорился со своим владыкой, тот отпустил бы его поухаживать за папой, я знаю, что владыка В-ий человек культурный и понимающий.
Ах, простите, батюшка, вы же не знаете, что наш с Аристоклием Ивановичем сын в С-кой епархии протодиаконом у владыки В-ия служит уже много лет. Ему не раз священство предлагали, а он всё отказывается, прикрывается своим недостоинством, да и служение протодиаконское сильно любит. Голос у него, как у Аристоклия Ивановича, сильный, красивый, бархатистый. Владыка В-ий его уважает и материально поддерживает, а то трудно было бы ему на диаконское содержание пятерых деток с неработающей больной матушкой поднимать.
А Аристоклий Иванович ответил, что Элеонора с их пятилетним сыночком в Америке, ей там какой-то особый косметологический курс проводят по омолаживанию. Мне-то кажется, что в тридцать два года рановато ещё омолаживаться, ну да сейчас всё по-другому, им – молодым – виднее. Да и остальные его дети – кто бизнесом очень занят, кто на сцене или снимается – в общем, все, как сейчас говорят, «при делах». Он их беспокоить не захотел. Я-то вроде не «при делах», вот он меня и позвал.
Откуда-то издалека слабо звякнул колокольчик.
– Аристоклий Иванович проснулся, зовёт! – встрепенулась Анна Сергеевна. – Батюшка, я сейчас посмотрю его и скажу ему, что вы приехали!
Мы с Флавианом молча переглянулись. Вскоре Анна Сергеевна вернулась.
– Батюшка Флавиан, Алексей! Аристоклий Иванович вас обоих зовёт, пойдёмте к нему!
Пройдя через широкий коридор, увешанный фотографиями Аристоклия Ивановича в разные годы и в разных ролях, мы вошли в большую комнату, служившую, очевидно, гостиной и кабинетом. Тот же массивный, старинный, дворянско-купеческий с элементами элитно-советского стиль присутствовал во всём убранстве интерьера. На всех стенах были портреты хозяина – фотографические, написанные маслом и темперой, углём и акварелью.
Два бюста хозяина кабинета, один – бронзовый на широкой мраморной полке слегка тлеющего камина, другой – белого камня на круглой деревянной тумбе в углу, вдохновенно величественные, венчали собой экспозицию густо наполнявшей кабинет монументальной славы признанного гения сцены.
Сам Аристоклий Иванович полулежал на широком «сталинском» диване, обитом потертой кожей и тускло поблескивающем медными фигурными шляпками гвоздей. Несколько подушек поддерживали его массивное тело в удобном полулежачем положении, ноги прикрывал ворсистый клетчатый «шотландский» плед.
– Присаживайтесь, отец Флавиан, и вы, молодой человек, присаживайтесь – прозвучал знаменитый своей бархатной глубиной, слегка слабеющий голос. – Аннушка, присаживайся, милая, я хочу, чтобы вы все слышали мою речь.
Мы расселись по креслам: Флавиан – напротив изголовья больного, я – ближе к камину, Анна Сергеевна – на плюшевом креслице в углу у двери.
– Я, отец Флавиан, умирать собрался, у меня рак в последней стадии, быстротекущая форма.
Анна Сергеевна слабо вскрикнула в своём уголке и прикрыла лицо руками.
– Анна! Перестань! – ласково-повелительно произнёс старый артист, – когда-нибудь конец ко всем приходит! Не переживай ты так!
– Я, отец Флавиан, третий месяц о своём состоянии старым другом-хирургом извещён и уже в житейском плане к этому исходу приготовился. Завещание оформлено, инструкции адвокату даны. Осталось только душу в порядок привести, с Богом примириться, если только Его Милость ко мне, горькому грешнику, снизойдёт!
– Уже снизошла, – Флавиан перекрестился и погладил дароносицу на груди, – Господь вам, Аристоклий Иванович, Своего служителя прислал и Сам в Святых Дарах явился!
– Вижу, батюшка, и, поверьте, трепетно благоговею. Я тут в последнее время немножко книжки духовные почитал, – он указал кивком красивой седой головы на стоящий у изголовья дивана резной столик с дюжиной лежащих на нём книг, из которых я сразу узнал Евангелие, «Закон Божий» протоиерея Слободского, «Мою жизнь во Христе» отца Иоанна Кронштадского и «Лествицу» преподобного Иоанна Лествичника. Кажется, там лежало ещё житие преподобного Серафима Вырицкого и несколько других церковных изданий.
– Почитал и многое впервые для себя открыл и осознал. Главное, осознал. И ужаснулся. А потом умилился любви Божьей и на Его всепрощение проникся надеждой. Потому и позвал вас, отец Флавиан, и хочу пред вами принести покаяние за всю свою жизнь.
Я привстал, намереваясь выйти, но Аристоклий Иванович остановил меня.
– Останьтесь, молодой человек, и ты, Аннушка, останься. Я сначала хочу при вас покаяться, ведь была такая традиция, батюшка – публичного покаяния, кажется, в «Лествице» упоминается?
Флавиан кивком подтвердил.
– А уж я всю жизнь грешил на публике и на публике мне и каяться, наверное, так же положено.
Он умолк, собираясь с силами и переводя дыхание, видно, пытаясь сосредоточиться на чём-то важном.
– Главный мой грех, отец Флавиан, это не вино, не женщины, хоть и этим я нагрешил неисчислимо, главный мой грех в самой профессии моей фундаментом заложен – Тщеславие! Я, как Сатана, – славу возлюбил и возжелал её, славы безмерной, непрекращающейся, во всех её формах: в аплодисментах, наградах, афишах, статьях, портретах, в восхищённых женских взглядах… Вон какой «иконостас» на стенах красуется… Три шкафа книг, статей, альбомов да папок с газетными вырезками насобирал. Всё о себе любимом.
– Лёжа на этом, теперь уже – Смертном одре, я понял, что за всю свою жизнь никого, кроме себя, не любил, ни жён – прости меня, Аннушка, – ни детей, ни покойных родителей. Потому и оставлял их без сожаления и не ценил того, что мне в жизни самого ценного Господь давал – любовь близких. Вся моя способность любить лишь на самого себя расходовалась да на сценическое искусство, и то только потому, что оно мою жажду славы и самолюбования удовлетворяло. Как наркотик, всего меня порабощало. Творцом себя ощущал! Богом сцены! Ведь некоторые поклонники именно так в глаза и величали – богом, а я, червяк ничтожный, этим кощунством упивался…
Все мы – артисты, люди искусства, этой страстью больны, все «славоманы». Поверьте мне, умирающему старому лицедею. Я это хорошо знаю и перед лицом смерти кривить душой не буду.
Все высокие рассуждения о Храме Искусства и высоком служении ему – враньё! Храм-то – храм, да себе самому! И бог в этом «храме» – сам артист, и себе, только себе он восхищения и славы жаждет! Бедный и несчастный! Ибо настоящий Храм и Настоящий Бог, и настоящая Вечная Слава вовне остаются, недостижимые для переполненного страстью тщеславия актёрского сердца. Редко кто из нашего брата-артиста искренне к вере приходе _ единицы. И те – либо со сценой порывают бесповоротно, либо мучаются служением двум господам. Горе, а не жизнь! А уж какая война за кулисами ради этой славы, какие подлости, какие интриги, какая мерзость!
Господи! Ведь я ни одного своего ребёнка сам не воспитал, только зачинал да хвастался: я и в сорок – силён, и в пятьдесят шесть «родил», и в семьдесят четыре снова отец! Да всё от молодых, и каждая следующая жена моложе предыдущей! Посмешище старое, фигляр блудливый! Кто теперь моего последнего ребёнка вместо отца растить будет? Да и жёны-то! Студенточки-артисточки, будущие звёзды с моей фамилией! Одна Аня, небось, меня и любила-то искренне…
Господи! Я проклинаю эту сатанинскую страсть к славе и отрекаюсь от всей своей самоугодливой лицедейской жизни, от всего своего жестокого бессердечия, от своего безумного тщеславия, исковеркавшего мою собственную и всех моих близких людей жизни! Боже! Прими моё отречение и прости меня, если можешь! Анна! И ты меня прости, за всех вас, любивших меня, и за детей моих, прости, ради Христа!
Он умолк и в изнеможении опустился на подушки.
Флавиан сосредоточенно, закрыв глаза, молился. Анна Сергеевна неслышно плакала в углу.
– И ещё. Анна! За Мишеньку, сыночка нашего, отца Михаила, служителя Божьего, прости! Стыдно мне, ох как стыдно, но расскажу!
Год назад, через Интернет, меня дальний родственник разыскал, из Израиля. Так, «седьмая вода на киселе», моего отца двоюродного брата, по жене-еврейке, внук. Бывший ленинградец, интеллигент, ещё в восьмидесятые эмигрировавший, у него в Израиле своя фирмочка туристическая, путеводители по Израилю пишет. Попереписывались мы некоторое время через Интернет, он меня о семье расспрашивал, приезжать в Святую Землю приглашал, обещал максимально возможный сервис предоставить. Я ему про детей рассказал, про Сашкин бизнес, про Машины выставки, про Зинаидины съёмки и гастроли, похвастался…
