Юлия Вознесенская - Нечаянная радость (сборник)
– Пирожки горячие – с мясом и постные с капустой! Горячие пирожки по восемь рублей! – звонко кричала она. А за девушкой уже стоял наготове пожилой мужчина с пачкой дешевых журналов с кроссвордами.
Побитому парню стало скучно без общения, и он начал выжидающе поглядывать на монаха, но тот, полуприкрыв глаза, то ли о чем-то думал, то ли молился про себя. И тогда парень начал разговор без приглашения, с места в карьер.
– Ты вот, отец Агапит, удивляешься, наверно, как это я без денег оказался? А очень просто! Вот как откинулся я с зоны, меня свои же и обчистили прямо на вокзале: деньги унесли и справку об освобождении. Вот скажи, зачем им чужая справка?
– Не знаю.
– И я не знаю! – засмеялся парень. – А без документов куда? И денег нет, чтобы до своих доехать: семья у меня аж под Питером живет, на Ладоге.
– Что ж ты не заработал себе на билет?
– Пытался, да не сумел! – ухмыльнулся попутчик. – Да ты сам видел, чем моя работа закончилась! – и он засмеялся в голос. Отец Агапит покосился на него с удивлением, не понимая, чему тот радуется.
Стоящая напротив женщина в меховой шапке прислушивалась к разговору, хмуря выщипанные брови: она уже начала догадываться, что инвалид, которому она уступила место, возможно, и липовый. А может, и монах – тоже! Но тут, к счастью для наших попутчиков, поезд начал замедлять ход, и женщина стала проталкиваться в тамбур. На большой станции многие пассажиры вышли из вагона вместе с раздосадованной теткой, а в вагоне стало не только просторнее, но и появились свободные места.
– А давай-ка перейдем отсюда, батя, а то из тамбура дует.
– Что же ты такое украл на целых пять тысяч? – спросил отец Агапит, когда они уселись на пустой скамейке в середине вагона.
– А я и не крал, вот ведь какая штука-то, – пожал плечами парень. – Я на них работал, работал, да надоело мне и решил уйти. А они за камуфляжку и костыли пять тысяч потребовали. Где я им возьму пять тысяч? Они ж сами у меня все до копейки отбирали, работал за жилье и кормежку.
– А зачем тебе костыли? Ты вон даже битый весьма резво передвигаешься.
– Костыли нужны мне для работы, типа инструмент это мой! – парень был доволен, будто сказал невесть что остроумное.
– Так ты побирался, что ли?
– Ага! Под десантника косил.
– Да какой из тебя десантник. Десантники побираться не станут, я их знаю…
Тут в вагон с пением «Ламбады» ворвалась из тамбура целая толпа цыганят, зазвучали гармошка, гитара, какая-то дудка и бубен. Мальчишка с девчонкой лет по десяти двинулись по проходу, извиваясь в ламбаде, следом шагали певцы и музыканты постарше, а последними шли двое малышей с пластиковыми стаканчиками – один собирал деньги по левому ряду, другой по правому. Певец, пацаненок лет восьми, пронзительно верещал:
Завела, заворожила, в танце закружила ламбада,
от объятий твоих крепких закипает медленно кровь.
Все сумела, все простила, я забыла слово «Не надо»,
и в огне ламбады, как ножом по сердцу, любовь!
Цыганята отплясали, отыграли, отпели и ушли в следующий вагон.
– Есть хочешь? – спросил отец Агапит попутчика.
– А то! Шаурма проскочила не заметил как!
Иеромонах улыбнулся: наверное, вспомнил сцену с псом-попрошайкой. Он достал из портфеля полиэтиленовый пакет с завернутыми в бумагу бутербродами, протянул один парню, другой оставил себе, вполголоса помолился, перекрестил снедь и собрался есть. Парень, уже надкусивший бутерброд, пожевал и вдруг остановился, подозрительно на него глядя.
– С чем это?
– С икрой из зеленых помидоров, с чесночком.
– То-то я чую: колбасой пахнет, а колбасы нет.
– Ты про Великий пост слыхал?
– Не-а… – нарочито безразлично, явно прикидываясь, протянул парень. – Не интересуюсь. А ничего, есть можно… Так ты, значит, в монастырь едешь, батя?
– В Красногорский Свято-Никольский мужской монастырь.
– Это где монахи живут?
– Ну да.
– А я думал, ты поп.
– И монах, и священник – иеромонах.
– Ты вот мне скажи, а монахи они что – святые?
– Случается и такое, только очень редко. Но они стараются!
– Так что ж, выходит, святых теперь совсем нет?
– Наверное, есть. Только большинство святых давно умерли – это наши небесные покровители.
– Вроде как спонсоры?
– В духовном плане. У каждого человека есть свой небесный покровитель – святой, чье имя он носит.
– Он что, при случае бабки подкинуть может? – пошутил парень.
Отец Агапит на него покосился неодобрительно.
– Святые за нас молятся Богу – это главное. Но и помощи в беде у них попросить тоже можно.
– Ха! Это выходит, мне сам Ленин помогать должен. Вот не знал!
– Почему Ленин?
– Да потому, что я его имя ношу!
– Так ты Владимир?
– Нет, не угадал! – Парень откровенно торжествовал.
Отец Агапит даже жевать перестал.
– Так как же твое святое имя?
– Владлен! Сокращенно от Владимир Ленин.
– Ну, какое ж это «святое имя»! Хотя кому как… Так ты, выходит, и некрещеный?
– У меня отец упертый коммуняка был, – вроде как даже с гордостью объявил Владлен, – он бы меня скорей убил, чем крестил.
– Владлен… Надо же! – проговорил отец Агапит, внимательно глядя на Владлена, – а как тебя дома звали, ведь не полным же именем?
– Мать и сестра Владиком звали, а друзья Владом.
– Слушай, Влад, а поехали все-таки со мной в монастырь? У нас сейчас пятеро трудников работают, стройка идет большая. Заработаешь денег на дорогу и поедешь к сестренке не с пустыми руками.
– Шутишь…
– Я серьезно.
– Надо подумать! – Владлен скомкал оставшуюся от бутерброда бумагу и, откинув оконную фрамугу, выбросил ее.
– Ты зачем же мусор в окно бросаешь?
– А чтоб в вагоне срач не разводить.
– Снаружи, значит, можно?
– Так снаружи – природа, а она ничья! Долго нам еще ехать?
– Около часа.
– Нормально! Покемарить успею.
– Спи. Я тоже подремлю. Если контролер придет – буди.
Встреча с коллегами
Вдоль узкой желтоватой линии заката терпеливо бежала трудолюбивая электричка. В синеющем вечернем воздухе не видно было загаженной пассажирским мусором «ничьей природы» вдоль насыпи – только черный голый кустарник, под ним серый снег, а над ними уютная издали цепочка желтых окон электрички.
Но и внутри вагона было тепло, тихо, сонно. Владлен, скрючившись и по-ребячьи сложив ладони между колен, лежал на лавке, отец Агапит посапывал, привалившись плечом и головой к оконной раме. И остальные пассажиры тоже привычно дремали: почти все они каждый вечер возвращались по домам усталые, измученные городом и работой, а в конце пути их ждали домашние заботы, жены, мужья, дети, хозяйство – опять круговерть! – вот они и пользовались передышкой.
* * *Владлену снился сон. Будто идет он на своих костылях по вагону, протягивая берет для подаяния, а пассажиры ласково улыбаются и бросают ему крупные радужные купюры, в основном почему-то иностранные – доллары, евро, украинские гривны… За ним идет молодая девушка с убогой шалью на голове. Она держит на руках укутанного краем шали ребенка; вообще-то это и не ребенок вовсе, а большой пупс, только в настоящей одежке.
Девушка умильно и жалобно клянчит: «Граждане пассажиры! Простите нас, таких молодых, что мы просим помощи! Муж мой вернулся с чеченской войны инвалидом, я сижу с больным ребенком, работать некому: подайте кто сколько может!». – Пассажиры протягивают ей вместо денег розы, георгины, гладиолусы, в основном белые, и радостно ее поздравляют. Девушка скромно улыбается в ответ: «Спасибо… Спасибо… Благодарю вас!..» Шаль на ее голове как-то незаметно превращается в белую фату с цветами, пупс выглядывает из нее и тоже улыбается, только теперь это уже настоящий мальчик. Он тянет пухлые ручонки к Владлену и зовет его: «Папа! Папа!»…
Владлен смотрел свой сон и, причмокивая, улыбался.
* * *Электричка плавно остановилась и замерла.
Кто-то вышел, кто-то вошел… Двери затворились, поезд начал плавно отходить от платформы.
– Следующая остановка Макаровка! – прозвучал равнодушный голос из репродуктора.
Владлен открыл глаза, цветы и девушка с ребенком растаяли в тумане оборванного сновидения. Он досадливо поморщился, покрутил головой, потом внимательно посмотрел на спящего отца Агапита, осторожно спустил ноги на пол, наклонился и поднял батюшкин рюкзак, стоящий возле лавки.
Рюкзак был тяжеленный, Владлену без помощи даже и на спину его бы не закинуть. Примерившись, он покачал головой и опустил рюкзак на место; попробовал на вес сумку, но и та оказалась не легче. Вздохнув, он достал из-под лавки свои костыли и, мягко, как индеец, ступая грязно-серыми растоптанными кроссовками, пошел к выходу из вагона. На ходу оглянувшись, насмешливо сделал иеромонаху ручкой и вышел в тамбур.
