Хризостом Селахварзи - МЫ БУДЕМ УТЕШЕНЫ
Все и вся казалось теперь бессмысленным. Жизнь стала эфемерной, не настоящей. Даже горячая любовь близких представлялась незначительной и ненадежной. Между нами как будто исчезли все мосты. То было не мимолетное чувство, а постоянное глубокое убеждение, что в моей жизни не достает чего–то главного. Я не понимал, чего. Много позже я осознал, что не «чего», а «Кого» — «Кто–то», а не «что–то» отсутствовал в моей жизни. Я ходил в школу, как все мои сверстники, хорошо учился, но в глубине сердца меня терзал вопрос: «И что? Ты умрешь, и какой тебе будет прок от образования?» У меня была любящая семья, множество близких друзей, но в сердце звучал все тот же вопрос: «И что? Ты умрешь, и какой тебе будет от них прок?» Все утратило для меня смысл. Я не понимал, зачем ем, сплю, учусь, и вообще живу. Неотвязный вопрос не был философским. Дело не в том, что мой разум стремился исследовать неведомое из интеллектуального любопытства. Это был личный вопрос, в его центре стояли я и моя жизнь. Я не мог радоваться и даже просто жить, пока не узнаю ответа. Без ответа мне незачем было жить. Мне казалось нелепым прилагать какие–либо усилия, когда смерть все равно придет и положит всему конец. Нет, хуже, она уже пришла! Меня пугала не телесная смерть, но смерть абсолютная — полное ничто, духовная смерть. Смерть как абсолютный конец бросила на меня тень и отняла всякую радость бытия. Знай я, что за гробом есть жизнь, я бы не так страшился. Однако я боялся превратиться в абсолютное ничто, раз и навсегда утратить право на существование. Страшная угроза небытия стала для меня адом. Я был ввергнут в печь огненную; там будет плач и скрежет зубов (Мф. 13:42). Меня терзала нестерпимая боль; я ощущал себя в бездне, и в то же время стремился освободиться от этой муки и обрести покой, сам не знаю где. Напуганный переживанием смерти, я отчаянно хотел жить.
Я продолжал существовать, но иначе. Я пытался двигаться по инерции, потому что был в смятении, не понимая, что, собственно, произошло. Однако жить «по–старому» не получалось. Внешне мало что изменилось, однако я все теперь воспринимал иначе. Я в корне изменился, стал другим и, как ни старался, не мог стать «прежним».
Я жил, как будто играл в пьесе. Я не мог, не смел рассказать кому–нибудь о своих чувствах, потому что сам не понимал, что со мной происходит и почему. Я сохранял все сие в сердце своем (Лк. 2:51) и продолжал по мере сил жить, словно ничего не изменилось. Однако я точно стал иным, не похожим на себя прежнего и на многих окружающих, и ощущал себя пришельцем с чужой планеты.
Это неожиданное переживание заставило меня осознать собственное я. Теперь, когда я обнаружил что–то внутри себя, я хотел понять это, узнать, почему оно кажется таким чужим и неясным даже мне самому. Ребенком я завороженно смотрел на звезды, теперь я хотел, чтобы звезда засияла не на темном небосводе, но внутри меня. Думаю, типичный иранец — это экстраверт, который редко размышляет о себе и не нуждается в уединении. Он существует постольку, поскольку взаимодействует с другими и, оставшись один, словно перестает существовать. После пережитого опыта я превратился в полную противоположность этому типу. Я стал интровертом, полюбил уединение, дающее возможность размышлять о себе. Я бежал от людей и хотел одного: разобраться, что происходит у меня внутри.
Я не понимал, какова моя роль и место во Вселенной, и ощущал полную растерянность. Вопросы бытия, которые всегда были философским развлечением интеллектуалов, стали для меня по–настоящему насущными. В них сосредоточилась вся жизнь. Я не мог жить, как будто их нет. То были не абстрактные вопросы, а вполне конкретные. Я не спрашивал, каковы роль и место человечества во Вселенной, не спрашивал, зачем созданы человечество и Вселенная. Меня интересовало, зачем родился я, и какова моя роль в жизни. Философствовал не мозг, не рассудок. Я весь, мои тело и душа, все мое существо страдало, требуя ответа на вопросы бытия.
Мне было страшно. Я утратил контакт с жизнью и с миром, каким я его знал, вошел в совершенно чуждый для меня мир и словно изгнанник искал убежища в темноте. Я был в бездне, один в темной ночи. Луна скрылась, дорога была трудна и полна ловушек, а вдоль нее прятались враги.
Я вкусил от «древа познания» и внезапно обрел знание добра и зла. Я видел солнце и луну, но не радовался их величию, а скорбел, что они садятся или скрываются за тучу. Я смотрел на небо и море, но вместо красоты видел лишь мерзость разложения. Я смотрел на живых существ, но не дивился их разнообразию, а горевал, что они смертны.
…Суета сует, все суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь. Все вещи — в труде: не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после (Екк. 1:2–11).
Господь по Своей великой милости дал мне испытать на себе греховность человеческого рода. Я сам пережил грехопадение, и вот за то, что я сделал, проклята земля. Мне пришлось со скорбью питаться от нее во все дни жизни моей. Она взрастила волчцы и тернии, и мне пришлось насыщаться полевою травой. Я в поте лица ел хлеб мой, доколе не возвращусь в землю, из которой взят, ибо я прах и в прах возвращусь (Быт. 3:17–20).
Я ослушался Бога и вкусил от запретного плода. Меня изгнали из Эдемского сада. Древо жизни стало для меня недоступно. В опасной земле, куда меня изгнали, я узнал добро и зло (Быт. 3:22–24). Я оказался перед развилками; приходилось решать, куда идти, и не так–то просто было выбрать правильную дорогу.
Встреча с исламом
То, что раньше казалось мне проклятием, оказалось благословением. Мои глаза открылись: я увидел зло и несовершенство в себе самом и в мире; в глубинах души пробудилась сильнейшая тяга — отыскать добро и совершенство. Я не понимал, чего ищу, знал только, что в моей жизни недостает чего–то существенного, и пока я этого не найду, ничто в мире не насытит мою душу. Чтобы избегнуть тисков смерти, душивших меня изнутри, я должен был отыскать помощь и исцеление. Не желая тонуть, я цеплялся за любую соломинку. Вкусив от запретного плода, моя душа подсознательно стремилась к дереву жизни.
Самое мучительное (и это до сих пор меня изумляет), — это то, что я пытался жить, как прежде, словно ничего не произошло. Я как будто не хотел верить в реальность произошедшего. Я не смел взглянуть в глаза новому. Оно было слишком трудным и страшным. Перепуганный, незрелый, я пытался закрыть на него глаза, не понимая, что это невозможно.
Я по–прежнему занимался политикой, называл себя социалистом, доказывал, что возможно общество без классового разделения, и что к нему надо стремиться. Я обвинял капитализм во всех бедах мира и требовал его устранения. Сейчас мне странно и стыдно вспоминать мою тогдашнюю глупость. Я хотел спасти мир, а внутренне умирал от духовной пустоты; проповедовал идеологию, в которую сам не верил; пытался убедить людей доводами, которые не убедили меня. Я просто притворялся, ведь старые привычки нелегко изменить, но были тут и глупость, и малодушие. Как «интеллигент», «интеллектуал», «разумный социалист» я пользовался уважением в своем кругу и старался завоевать влияние и престиж, которые мне льстили. Меня окружали по большей части неверующие и агностики. Среди этих людей модно было не верить в Бога. Все духовное отбрасывалось как суеверие безграмотных масс. И что я должен был сказать своим друзьям? Что утратил веру во все идеологии из–за сна, который не могу вспомнить? Поверили бы они? Сохранили бы уважение ко мне? Конечно, нет! Я упал бы в глазах многих своих друзей. Поэтому я притворялся кем–то другим, не собой. Я делал вид, будто верю в идеологию, в которую больше не верил, пытался продать товар, который сам не купил бы и за пять пенсов. Я превратился в лицемера. Я стыдился своего притворства, но ничего не мог с собой поделать. Я ослеп, и весь мир стал для меня черной бездной. Я понимал, что лицемерить недостойно, однако был слишком «богат», а следовательно, слишком труслив, чтобы объявить вслух, что утратил веру во все идеологии. Воистину невозможно богатому войти в Царство Небесное, если Бог не сделает невозможное для человеков возможным (Мф. 19:23).
