Мартин Бубер - Хасидские предания
в разные стороны. Божественная, разумная душа одерживает
верх у праведников.
Хасидизм являет собой пример практической мистики. Почти
все традиционные каббалистические идеи связываются здесь
с ценностями индивидуальной жизни, причем центральное место
занимает концепция "двекут" - "прилепления" к Божеству. Бла-
годаря хасидам такие понятия, как благочестие, служение Богу,
любовь, набожность, смирение, милосердие, доверие, наполня-
лись необычайно реальным и социально значимым содержанием.
Личность стала занимать место доктрины. Новый идеал религи-
озного лидера, цадика, отличается от традиционного идеала
раввинистического иудаизма - "знатока Торы" - тем, что
цадик сам "стал Торой", точнее, ее живым воплощением.
И связано это прежде всего с тем, что хасидское движение
возникло и всегда оставалось в рамках ортодоксального иудаиз-
ма, являясь его твердым оплотом против разрушительных тече-
ний в еврействе, связанных с его разложением под воздействием
сектантов (саббатиан, франкистов), с одной стороны, и просве-
щенческой мысли (движением Гаскалы) - с другой. Классичес-
кий хасидизм был плодом не той или иной теории, и даже не
каббалистической доктрины, но непосредственного религиозного
опыта. А выражение этого опыта зачастую принимало самые
парадоксальные формы. Прежде всего это касается старого пара-
докса одиночества и общности: тот, кто достиг высшей ступени
духовного одиночества и способен пребывать наедине с Богом,
одновременно является истинным центром общины, потому что
достиг такого состояния, когда становится возможной подлинная
общность. Жить среди заурядных людей - и быть наедине
с Богом, говорить на языке мирян - и черпать жизненную силу
из Первоисточника всего сущего - на это способен лишь истово
верующий мистик-праведник, становящийся средоточием челове-
ческой общности.
Возможно, именно эта миссия цадиков и побудила Мартина
Бубера обратиться к изучению хасидских источников. Усмат-
ривая в хасидизме одну из высших исторических реализаций
Израиля, Бубер не только собрал, перевел, истолковал и издал
многочисленные тексты хасидской традиции, но и сам внутренне
переменился, занимаясь этим трудом. "Иудаизм как вера, как
благочестие, как хасидут открылся мне. Я постиг идею совершен-
ного человека. И тут же почувствовал себя обязанным сообщить
миру эту идею", - писал Бубер. Именно в совместной жизни
хасидской общины видел он образец общности людей, где ут-
верждается беседа между Я и Ты. В мире хасидизма возникло
прозрение великого еврейского философа о диалоге-беседе. "Я
несу в себе дух и кровь тех, кто создавал его [хасидизм], - писал
Бубер, - и из крови и духа он обновился во мне".
"Хасидские предания" - это незамысловатые истории "прос-
тецов" из еврейских местечек Галиции и Волыни, это книга
о важном, но забытом. Не только потому, что историческое
время и культурная среда, породившие эти притчи, безвозвратно
канули в прошлое, но и потому, что современному человеку
приходится переступать через себя, чтобы вслушаться в слова
темных неучей, о чем-то настойчиво говорящих ему.
Рассказывание легенд о цадиках - неотъемлемая часть хасид-
ского образа жизни, такая же, как визиты к наставнику и постоян-
ная восторженная радость от соблюдения заповедей, предписан-
ных Торой. Поэтому хасидские предания - это своеобразная
квинтэссенция хасидизма, явленная в чудесном ракурсе легенды,
нереальной и реальной одновременно, сказочно живой, то есть
живущей более интенсивно, чем это возможно в сфере историчес-
кой обыденности. Исторический хасидизм присутствует в легенде
в преображенном виде, сохраняя для религиозного чувства лишь
существенно важное и созвучное ему.
Хасидские предания чрезвычайно кратки, но очень динамич-
ны. В них воплотился выбор хасидов: отгородившись от мира
и избрав лишь веру в Святого Израилева, они обрекли себя на
сознательное самоограничение, суровость, лаконичность. Но ве-
ра дарует радость, и поэтому веселятся хасиды, пляшут и пьют
водку. Отдалившись от мира, они обрели мир (во всех тех
смыслах, какие имеет это слово в русском языке).
Несмотря на ярко выраженную конфессиональную (и по сти-
лю, и по содержанию) идентичность хасидских преданий, их
архетипы уходят в неизмеримую глубину веков, что наделяет
данные легенды новым аспектом вечной актуальности. Эти ар-
хетипы отразились в безбрежном море литературных памятни-
ков, возникших в разные эпохи, в разных странах и в рамках
разных религиозных традиций. Сам Бубер указывал на типологи-
ческую близость хасидских преданий с "Цветочками Св. Фран-
циска Ассизского", "Золотой Легендой" Якова Ворагинского,
историями о буддийских монахах и о мусульманских суфиях.
Вспомним и о патериках, первыми из которых были "Лавса-
ик" Палладия Еленопольского и "Луг духовный" Иоанна Мосха,
сыгравших столь важную роль в христианской культуре. Эти
произведения близки и по жанру. Они представляют собой леген-
дарные рассказы или легендарные анекдоты. Рамки здесь нестро-
гие: иногда рассказ разрастается до повести, иногда анекдот
сжимается до короткого изречения. Гораздо важнее другое: все
эти тексты воплощают непосредственные акты веры, живой,
простой, искренней, бескомпромиссной. Воплощение это всегда
очень лаконично и конфессионально конкретно. Именно от этого
зависят форма и стилистика каждого из текстов.
Кроме того, перед нами сочинения о простецах или тех, кто "не
выше простецов". "Братья мои дорогие, - говорит Св. Франциск,
- возблагодарите Бога, которому угодно было устами простецов
открыть сокровища божественной премудрости, ибо Бог раскры-
вает уста немым и дает языку простецов говорить премудро"'.
И Баал Шем Тов, этот хасидский божественный простец
в коротком овчинном полушубке, какой носили крестьяне При-
карпатья, постоянно общается с простыми людьми, которых
ценит выше книжников. А кроме того, пляшет и пьет с ними
в трактирах, шутит, юродствует. И снова вспоминается Св.
Франциск: "И что такое слуги Господа, как не скоморохи Его,
которые должны растрогать сердца людские и подвинуть к ра-
дости духовной?"^
Никакой специальной литературной формы у хасидских пре-
даний, даже как у устного жанра, не существовало. Пересказывая
их, Бубер, возможно сознательно, но скорее всего чисто инту-
итивно, приходит к той совершенной форме, в которую подобные
рассказы о простой, чистой и идеальной вере не раз облекались
в других традициях, к форме, представленной в знаменитых
христианских "Изречениях отцов пустыни".
Сдержанность, краткость, отсутствие вычурности, простота
и сила слова, неволшебность рассказа и чудо простой веры
странным образом роднят эти памятники. Их строгая конфесси-
' Цветочки Св. Франциска Ассизского, М., 1913. С. 45-46. (Репринт: М" 1990.)
^Speculum perfectionis. IX. 100, 25.
овальная выраженность, не позволяющая проникнуть сюда
ничему постороннему, чуждому, превращает эти тексты в зам-
кнутый мир, отстраненный от всего, что не существует по его
правилам, но она же и роднит их в смысле жанра и, говоря шире,
- придает ту важную роль, которую они играют в олицетворяе-
мой ими культуре. Как "Изречения отцов пустыни" - очищенная
христианская вера, так и хасидские предания - воплощенный
хасидский путь. Они далеки друг от друга, но в симфониях своих
культур у них схожие партии, как бы ни разнилась музыка.
При всей своей простоте и самоочевидности хасидские преда-
ния - памятник совсем непростой. Помимо отмеченных жан-
ровых параллелей он все же чисто еврейский не только по содер-
жанию, но и по традиции, восходящей к "Пиркей-Авот" ("Изре-
чениям отцов"). Не случайно фрагменты последнего часто встре-
чаются в хасидских преданиях, иногда в аспекте полемическом,
иногда просто для последующего комментария. Но в любом
случае - ради сознательного диалога.
Впрочем, даже если отойти от иудейской традиции, от всех
культурных параллелей и обратиться к аналогиям, то и здесь мы
окажемся отнюдь не в полной пустоте. Столь значительны и ар-
хетипны лица и сюжеты представленных легенд, то и дело всплы-
вающие и на Западе, и на Востоке, например в античном анекдоте
и всякого рода "изречениях" мудрецов, полководцев, философов
и других выдающихся мужей в восточных притчах, в средне-
вековых сборниках типа "Смешных рассказов" Григория Юхан-
нана Бар-Эбраи (Абуль-Фараджа) и в итальянских "Новеллино",
