Иоанн Мейендорф - Православие и современный мир
Но весь католический мир в такой степени определялся папской доктриной, что когда авторитет папства начали понемногу снижать и стали говорить о том, что в Церкви некоторые вещи меняются, и то, что было некогда так, может стать иначе, то в Католичестве начался большой кризис.
Но только не в польском Католичестве, которое вам хорошо знакомо: польское Католичество было под нажимом коммунизма и сохранило свою авторитарную структуру, но в Западных странах — в Америке, во Франции, в Германии — Католичество начало просто разлагаться. Ведь 40 процентов католических священников сбросило сан! Вы можете представить масштабы этого явления? А другие, которые в Западных странах остались, но уже с изрядной долей цинизма. И сейчас этот кризис католицизма еще не преодолен, хотя современный папа пытается устроить все, как прежде, чтобы люди спокойно жили и не думали о доктрине слишком много. Каким же должно быть наше свидетельство?
Мы не должны ни злорадствовать, ни делаться какими–то сторонними наблюдателями. Вопрос, который сейчас волнует и разделяет католический мир, является вопросом экклезиологии и учения о Церкви. Мы утверждаем, что наша православная форма церковного устроения истинна и универсальна. Как ее можно охарактеризовать? Очень просто, потому что истина вообще проста: власть в Церкви не есть власть внешняя — «вот Церковь, а вот над ней власть». Церковное учительство, свидетельство и пастырство есть выражение внутренней жизни Церкви, поэтому православные экклезиологи и выражаются в форме евхаристической экклезиологии. Властью в Церкви обладает тот, который исполняет и выражает образ Самого Спасителя в евхаристическом таинстве, то есть предстоятельствует в евхаристическом собрании так, как Господь предстоятельствовал на Тайной вечери. Это — внутренняя церковная реальность, которая определяет власть и авторитет в сохранении истины в Церкви.
Как я уже говорил, вопрос о власти в Церкви касается не только православно–католических отношений, но и Западной культуры в целом, потому что и Просвещенство, и Ренессанс, и Реформация были связаны с протестом против папской власти. Есть одно Историческое наблюдение, несколько поверхностное в этом отношении, но все же имеющее долю истины: вообще на Востоке и на Западе бывали внутренние церковные расколы, но все расколы Западные были бунтом против власти, а все расколы на Востоке были консервативны и возникали тогда, когда Восточная Церковь делала хотя бы полшага, уточняя принятое или развивая сказанное, как к примеру, патриарх Никон в отношении старообрядцев, или древний раскол, вызванный ересью монофизитства, когда Церковь постановила, что во Христе — одно Лицо и две природы, а монофизиты не приняли этого, ибо «раньше так не считали». Природа этого явления на Востоке в том, что в Церкви — народ хранитель истины, и ему нельзя диктовать. Но на Западе принято думать, что люди Востока, в частности, славяне и особенно — русские нуждаются в палке и диктатуре, так как не способны к демократии. Не будем политизировать эти наблюдения, но подчеркнем, что в религиозном плане восточное православное понимание христианами свободы и ответственности гораздо сильнее и глубже, чем на Западе.
Что касается Протестантизма, то мои наблюдения о нем более общие, потому что Протестантизм — понятие весьма расплывчатое и в нем существует такое множество разных форм, тенденций и групп, что к одному знаменателю их подвести невозможно. Но можно сделать одно следующее наблюдение: когда произошла Реформация, когда Лютер и Кальвин в X–I веке восстали против средневековой католической системы, нас, православных, там не было в силу исторических обстоятельств. И поэтому несомненно то, что Протестантизм, в целом взбунтовавшись против Рима, отбросил и много истинного, что оставалось для Православия очень ценным. И в то же время. Протестантизм откололся не от Православной, — и это важно помнить, — а от Католической Церкви, и поэтому с ними во многом легче вести диалог. Те из протестантов, которые понимают эту проблему исторически, вновь притягиваются к Православию, ибо в нем нет тех отрицательных сторон, которые они отвергали в Католичестве.
Но внутри Протестантизма также есть своего рода кризис авторитета и кризис в определении критериев веры. Первоначально протестанты утверждали, что источник истины в христианстве — не папа, не Церковь, а Священное Писание. А в XIX веке немецкие профессора начали расшифровывать и анализировать Библию, исторически критиковать ее, подведя под изучение Священного Писания метод исторической критики, и получилось, что Библия — не такой уж авторитет, потому что один какой–то ученый профессор из немецкого университета знает и понимает, что в ней написано, а другие — не понимают и читают наивно. Из–за этого Протестантство разделилось на либеральное, которое верит в немецких профессоров и в историческую критику, и более традиционное, имеющее форму наивного фундаментализма, когда написанному верят буквально: шесть дней творения — это шесть раз по 24 часа; при этом из Священного Писания исключается понятие символа, поэтического выражения и прочее. И сегодня наиболее активны именно такие баптистские фундаменталистские группы.
Здесь даже поразительно, до какой степени православный подход к Священному Писанию и его авторитету прост: фундаменталистами мы быть просто не можем, потому что Библия есть книга Церкви. Если обратиться к святому Василию Великому и почитать его Шестоднев — комментарий на первые шесть дней творения, на книгу Бытия, который написан им в I–веке, — в нем он говорит о шести днях творения, что их нельзя понимать буквально, что это не так просто, и тексты Библии нужно понимать духовно. У него есть представление, что язык Библии может быть образным. Библия живет в Церкви и даже является в какой–то степени продуктом, плодом Церковного Предания.
В нашем диалоге с Протестантизмом мы должны уметь представить, передать им понятие Церкви не как внешнего авторитета, а как место общины, где человек приобщается к Богу непосредственно и понимает Библию силою Святого Духа. Это более органическое понимание экклезиологии, основанное на совершении Предания Церкви.
Конечно, надо иметь в виду, что сегодня Западный мир есть мир секулярный. Не думайте, что там существуют только католики и протестанты. Например, во Франции сейчас посещаемость храмов практикующими католиками находится на уровне 10% от общего количества населения. В Англии — 2 или 3%, хотя там Церковь имеет статус государственной. Все это сильно секуляризованный мир, и, например, в Швеции, где тоже есть официальная государственная Лютеранская Церковь, они сами, грустно смеясь, говорят, что посещаемость храмов — минус 2% от всего населения. Это факт трагический, но вспомним, что русский атеизм пришел именно с Запада в форме западничества. De facto, мы имеем сейчас удивительное обстоятельство, что в России и вообще в странах Восточной Европы, где семьдесят лет царил воинствующий атеизм, пропорция активных верующих значительно большая, чем во всех Западных странах со всеми их организациями, со стабильностью их Церквей и со всем благополучием, которым они обладают. Поэтому в современном мире есть активный агностицизм; есть разные формы атеизма, как, например, форма антирелигии, возводящая атеизм как раз на уровень некоей новой религии; есть индифферентный атеизм — форма безразличия, наиболее распространенная ныне. Все это лучше определить понятием секуляризма, формирующего примерно такую психологию: «Может быть. Бог где–то и есть, — может быть! — но в общем–то меня, пока я здесь живу, это не касается. Вот посмотрим, когда я умру… но до тех пор беспокоиться не стоит. Он где–то там, а я — здесь, и жизнь строится совершенно от Него не зависимо». Примерно таков секуляризм, который воистину царствует в современном мире.
Я всегда говорил своим студентам и думаю, что и вам это полезно знать, что современному верующему человеку, и особенно — священнику очень важно уметь говорить и даже считать своим долгом беседовать с умным атеистом. С глупым атеистом можно всегда говорить пастырски, впрочем, не презирая даже глупцов, просвещать их. Но есть умные атеисты, с которыми интересно и важно беседовать. Живя в конце XX — начале XXI века, нам необходимо учиться говорить с ними. Мне кажется, что разговор с умным атеистом должен быть, во–первых, о человеке, а во–вторых — о Боге. Если говорить о человеке с современным секуляризованным обывателем, то хорошо начинать с представления о том, что человек есть существо богоустремленное, теоцентрическое. Когда мы читаем писания святых отцов, то находим, что эта истина выражена в том, что человек есть образ Божий. Образ Божий не исключительно какое–то внешнее сходство! Это есть внутренняя соотносительность. По словам Григория Нисского, эта соотносительность подобна зеркалу: если его повернуть так, отражения не видно; можно его сломать, — тогда оно и вовсе не действует. Духовное зеркало требует активной ориентации, и когда оно ориентировано правильно, то человек в себе находит Бога. Если же он не найдет истинного Бога, то выдумает нового. И потом те же святые отцы говорят, — и это очень важно, — что образ Божий заключается в свободе, потому что Бог есть свобода, Он есть Творец, Который не подвергается влиянию никаких внешних условий и не имеет Себе подобного. В этом же — образ Божий в человеке. Человек, в отличие от животных, есть существо, способное творить. А в Боге он соучаствует в безграничности Его творчества. Об этом говорили и святой Григорий Нисский, и Николай Бердяев.
