Ольга Рожнёва - Лекарство от уныния
Он нас простит. Нина и Галя ещё совсем дети. Мама больна. Бабушки старенькие. Папочка, родной мой, надо что-то делать. Я должен работать. Хотя бы ради сестёр».
Папа слушал спокойно. А потом сказал мне: «Я думал об этом, сынок. Я принял решение. Вы напишете, что не будете встречаться с родителями, и вам разрешат учиться и работать. А мы всё равно будем вместе. Я буду молиться за вас, пока я жив. Нашу любовь никто не сможет отнять. Мы будем вместе – в молитве. А отречься, сын, я не могу. Даже ради вас. Но Господь не оставит вас, запомни это. Слышишь? Запомни: Господь не оставит вас. И моя молитва будет с вами. Всё, сын. Я принял решение. Это моё решение, слышишь? Моё решение. Запомнил?»
Почему он повторил это несколько раз – о том, что это его решение? Я чувствовал это и тогда, знаю и сейчас. Чтобы чувство вины не мучило меня. Это момент истины? Или нет? Чувство вины – вот то, что живёт со мной всю мою жизнь. Вот что не даёт мне покоя – правильно ли я поступил? Может, мы должны были остаться вместе? И пройти этот путь до конца? Одной семьёй? Если б я был один, я остался бы с папой и мамой. Но я не мог. Я должен был уберечь сестёр.
Мы подписали бумагу, что отказываемся от контактов с родителями. И уехали. Мы больше не имели права встречаться с ними. Но мы общались тайком – передавали записки через одну верную семью.
Нина окончила школу и пошла учительствовать. Я жил в Ирбите и работал на Егоршинских шахтах, чтобы стать рабочим и не зависеть от своего непролетарского происхождения. Галя жила со мной и училась в Ирбитской заводской школе-семилетке Егоршинского района. Школа была открыта на заводе около станции Талый Ключ.
Сёстрам разрешили учиться, а мне – работать после нашего отказа от контактов с родителями. Галю несколько раз выгоняли из школы из-за происхождения, даже несмотря на наш отказ. Но директор школы, до сих пор ему благодарен, Думнов Пётр Фёдорович, очень добрый человек, говорил мне, что у сестрёнки хорошие способности, и защищал её. На свой страх и риск снова принимал её в школу после отъезда проверяющей комиссии.
Иногда он говорил Гале: «Посиди дома три дня, к нам комиссия едет, будет проверять классовый состав учащихся. А потом приходи, когда они уедут». Вот так, благодаря Петру Фёдоровичу, в 1928 году Галя окончила семилетку. Ей было пятнадцать лет.
Восемнадцатилетняя Нина работала учительницей в Ляпуново, глухой деревне в двадцати пяти километрах от Ирбита. Объявили всеобуч, а учителей не хватало. Наверное, поэтому, а может, по молитвам наших родителей, Галя и Нина обрели своё призвание и стали учительницами.
Директор Пётр Фёдорович, рискуя своей работой, написал Гале направление на краткосрочные курсы учителей для лучших выпускников школ. Галя окончила эти курсы, и её отправили работать со взрослым населением в дальнюю деревню Чувашево. У сестрёнок и у меня не было ни белья, ни приличной одежды, ни обуви. Ну я-то ладно. А вот сестрёнок мне было очень жаль. Изо всех сил старался им помочь.
Как я был счастлив, когда смог на свои талоны купить сёстрам обновки: туфли на низком каблуке, трикотажные кофточки. Галя сшила себе ситцевую синюю юбчонку и белую с синим горошком блузку, которыми очень гордилась. Так и стоит она у меня перед глазами в этой юбчонке и блузке – улыбается мне. Башмачки они с Ниной делали из холста.
Нам было тяжело. Мы переживали за родителей, друг за друга. Пятнадцатилетняя Галя должна была учить взрослых мужчин, лесорубов. И папа написал мне записку с просьбой поговорить с сёстрами как старшему брату о девичьей чести, о женском достоинстве.
И я поехал сначала в Чувашево, потом в Ляпуново. И, краснея и смущаясь, выполнил наказ отца и разговаривал с сестрёнками, просил их беречь свою репутацию, быть строгими и недоступными. Приводил много примеров, которые вспоминал из литературы, про Наташу Ростову и её увлечение Анатолем, которое чуть не привело к трагедии, другие примеры. Галя слушала серьёзно, а Нина от смущения сердилась и говорила, что сама всё знает. А потом рано утром я отправился пешком по осенней грязи в Ирбит.
Вот сейчас думаю: а ведь мне было всего двадцать лет. По нынешним временам – мальчишка. А ведь я чувствовал себя взрослым мужчиной, который несёт ответственность за сестрёнок. И выполнял это деликатное поручение, потому что папа и мама были лишены возможности сделать это сами.
На шахте было очень тяжело работать – уголь, пыль, сырость. Я лежал в больнице, лечили от ревматизма. Были ли счастливые минуты? Смотрю в окно. Тук-тук, тук-тук – стучат колёса. Много ли было счастливых минут в жизни? За окном сереет рассвет, ночь уходит, уходит тьма. Да, конечно! Мы были молоды. Закрываю глаза.
После болезни я нелегально приехал к родителям. Взял нашу лошадку, заехал за Галей, и вот – мы едем к Нине в гости. Сколько детской радости принесла нам эта поездка! Закрываю глаза и сосредотачиваюсь.
Зимнее раннее утро. Лёгкий морозец. Небо ясное. Воздух такой свежий, зимний. От Ирбита до Ляпуново двадцать пять километров. Едем весело, лошадка бежит легко и быстро с лёгкими санями. Шутим и смеёмся. Проезжая очередную деревеньку, я кричу: «Чашки и ложки – меняю на собаки и кошки!» Из ворот сбегаются хозяйки с ребятишками:
– Эй, парень, что у тебя есть, чашки-то какие – покажи! А ложки-то деревянные или железные?
– У меня? Какие чашки – ложки, откуда? Вон сестрёнка только сидит!
– А где же собачник, который сейчас кричал?
– Не знаю, не видел! – пожимаю плечами и погоняю лошадку.
А Галя в санях смеётся звонким счастливым смехом.
Едем мимо зимнего леса. Он стоит белоснежный, укутанный в сугробы. Заставляю Галю надеть тулуп. Трогаю носик сестрёнки – ледяной. Замёрзла! Дожидаюсь, пока она наденет большой длиннополый папин тулуп поверх пальто, ловко дёргаю сани – и сестрёнка мягко вываливается в снег. А я прыгаю в сани и еду себе дальше. Кричу: «Догоняй!» А когда Галя догоняет меня, еду быстрее, и она отстаёт. Так я её согреваю. И когда вижу, что согрелась, – останавливаюсь, хватаю сестрёнку в охапку и сажаю её в сани.
В другой деревеньке расспрашиваю дорогу, задаю глупые вопросы и смешу сестрёнку. Никто не сердится, а смеются с нами вместе.
К Нине являемся неожиданно, она визжит от радости и бросается мне на шею, потом в объятия к Гале. Прыгает от радости, тормошит нас, расспрашивает о родителях. Мы, как могли, скрасили наш рассказ о папе и маме.
Назад ехали погрустневшие, посерьёзневшие. Было жаль оставлять Нину – тоненькую, хрупкую, похожую на маму, – одну в дальней глухой деревне. И было до слёз жалко наших родителей, с которыми мы были разлучены.
Вскоре после этой поездки Галя прошла курсы учителей начальных классов в Ирбите. Её отправили работать учителем в Бердючинскую начальную школу Ирбитского района, в шести километрах от Ирбита. Галинке было шестнадцать лет, и выглядела она как девочка-подросток.
Когда она пришла в школу с назначением, директор спросил: «А ты, девочка, в какой класс пришла?» А Галя сначала не поняла и ответила смущённо: «В какой пошлёте…» Потом, когда директор понял, что перед ним не ученица, а учительница, они вместе с Галей смеялись. Директор дал ей самый лёгкий – второй класс.
Эти дети уже знали азы, но были не такие рослые, как в третьих – четвёртых классах. В то время в этих классах нередко учились ровесники Гали – пятнадцати-шестнадцати лет. Я переживал за сестёр и часто навещал их. С родителями общались записками.
Тук-тук, тук-тук – стучат колёса. Скоро рассвет. Соседи ещё спят. Предрассветная тишина. Неужели так быстро прошла ночь? Я и не почувствовал. Как хорошо, что светлеет. В темноте ночи я, наверное, не смог бы заглянуть в тьму 1929 года. Этот год стал трагическим для нашей семьи. Нет, я не хочу больше вспоминать. Лягу спать. Пытаюсь прилечь. Закрываю глаза.
Осенний холод. Улица. Большой костёр. В костре горит наш любимый книжный шкаф – наш старичок, – бывшая самая ценная вещь в нашем доме. Горят наши книги: требники, Псалтирь, Евангелие. Дымятся наши любимые Достоевский и Пушкин. Ветер разносит наши детские рисунки. После нашего расставания мама часто доставала их с книжной полки и разглядывала.
Папа не смог выплатить непосильный налог, который наложили на него как на священника. Наше хозяйство описали, вещи распродали с торгов, забрали наш старый дом, корову, лошадь. Закрыли наш красавец-храм.
На обочине дороги лежит наша старенькая бабушка, которая уже год не вставала, рядом с ней сидит и держит её голову на коленях вторая бабушка. Дядя – священник и его жена, к счастью, не дожили до этой трагедии, они умерли чуть раньше. Папа стоит и обнимает маму, дрожащую на осеннем ветру. С неё сорвали тёплую шаль: «Моей жене сгодится!» Папа и мама смотрят на костёр. Поджигатели смеются:
– Что, попадья, невесело? Ничего, контра, скоро тебе ещё грустнее будет! Небо с овчинку покажется!
Папа сжимает кулаки, но мама ласково гладит его по плечу: «Родной, потерпи ради меня. Ты знаешь, я не перенесу, если они начнут тебя бить».
