Ян Добрачинский - ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея
Воцарилась тишина. Разговор дальше не клеился. Они ушли обиженные.
На следующее утро я позвал мальчишку, обряжающего ослов, и спросил его:
— Ты не знаешь, где дом Иисуса, сына Иосифа–плотника?
— Знаю, — ответил он.
— Проводи меня туда! Заработаешь монетку…
Мальчишка с энтузиазмом побежал вперед. Было утро. Солнце выглядывало из–за Фавора, словно ребенок, прячущийся в стоге сена и подсматривающий, ищут ли его. Мы поднялись почти на самый верх холма и оказались выше основного скопища домов. Под гладкой стеной скалы виднелось несколько мазанок из глины, прилепившихся к камню, подобно птичьим гнездам. Миновав их, я остановился на широком, поросшим травой хребте. С другой стороны гора плавно спускалась к долине Израиля. Справа за склоном должен был лежать Сепфорис. Передо мной торчала гора Кармил, вернее даже не «торчала», а словно вырастала из оловянно–серой морской глади. Я спустился вниз к мазанкам. Сопровождавший меня мальчишка радостно подпрыгивал: видно, надежда получить серебряную монетку, привела его в хорошее настроение. Он то убегал вперед, то возвращался ко мне. Передо мной мелькали его смуглые икры. (О, Адонаи, я так и вижу опухшие, давно не целованные солнцем ноги Руфи!..) Вдруг он остановился и спросил:
— Ты хочешь увидеть, равви, где жил этот шотех?
— Хочу, — ответил я. — Но почему ты так Его называешь?
Мальчуган беспечно почесал живот через дырку в рваной рубашке.
— Так все о Нем говорят… — отвечал он.
В его детских глазах мелькнула хитринка; он тряхнул пейсами:
— … а другие говорят, что Он великий чудотворец…
Мы стояли перед мазанкой. Старые тяжелые двери были заперты на деревянный засов, судя по всему, изготовленный руками хозяина. Я поднял дверную скобу. Изнутри повеяло холодом, видно, давно уже никто не впускал сюда горячих солнечных лучей. Я вошел в дом, а со мной — полуденный зной. Я увидел убогую обстановку, подобную той, какую можно встретить в жилище любого галилейского крестьянина — бедняка: кое–какая утварь, ручная мельница, верстак у стены. Глинобитный пол был тщательно выметен, плотничий инструмент аккуратно развешен по стене, как и полагается в шабат. В углу комнаты лежали части какой–то недоконченной работы, кажется, это был стол. У дверей стояли два каменных сосуда, наполненных водой. Я переводил взгляд с одного предмета на другой: мне хотелось побольше узнать о людях, которые здесь жили. На верстаке не было ни стружечки. На потемневшей от времени доске (похоже, она перешла от деда к Внуку) отчетливо белел свежевыструганный деревянный крест. Снова крест! Должно быть, Он все время о нем думает. Что за странное пристрастие к орудию позорной казни?
Впрочем, вокруг не было ничего особенно примечательного. Я вышел обратно на улицу и спросил мальчишку:
— Его Мать тоже здесь больше не живет?
— Нет, — отвечал он, — она переехала. Говорят, в Вифсаиду…
«Хотела быть ближе к Сыну…» — подумал я. Впрочем, к чему Ей было здесь оставаться? Из ненависти к Нему теперь Ей здесь тоже не подали бы и кружки воды. «Жаль, что я так и не увидел Ее», — промелькнуло у меня в голове. Но мне уже не хотелось возвращаться обратно к озеру. Я достал монетку и протянул мальчишке. Он жадно схватил ее своими грязными пальцами. Я повернулся и пошел вниз. Меня вдруг охватила такая злость на здешних жителей, что вместо того, чтобы остаться учить в синагоге, как я обещал, я немедля тронулся в обратный путь.
Итак, Он происходит из рода Давидова… И родился не в Назарете, а в Вифлееме. Надо бы и туда сходить и своими глазами все посмотреть… В Вифлееме… Тебе не припоминается пророчество Михея? «Вифлеем, самый малый из городов иудейских, из тебя произойдет царь Израиля, рожденный в вечности…» Везет же Ему на пророчества!
Представь себе, этот врач из Антиохии говорил мне, что греки как будто охвачены ожиданием кого–то или чего–то… Поистине, мы живем в любопытное время…
Но для меня не существует ничего, кроме болезни Руфи…
ПИСЬМО 10
Дорогой Юстус!
Я только что вернулся из Махерона. Антипа сподобился устроить такое празднество, какого мы не видывали с той самой поры, как бесчинствовал еще его отец. Дворец был украшен разноцветными полотнищами, как жилище арабского вождя, а по вечерам светился огнями, как весь Иерусалим в первый день праздника Жатвы. Дикие и пустынные горные ущелья целую неделю оглашались звуками арабских бубнов, цитр и дудок. Как истинный сын Ирода, Антипа хотел ублажить всех: поэтому для римлян устроили скачки, борьбу и состязания, арабам преподнесли их дикую музыку с танцовщицами, а верным — богослужебные песни, которые по утрам и вечерам исполняли привезенные из Галилеи левиты.
Кого только не было среди гостей! Прежде всего почтенная семейка тетрарха: его брат Филипп, правитель Трахониды, Гавланитиды и Батанеи; кроме того его племянник Александр сын Александра, Агриппа, прибывший прямо из Рима; и Ирод, правитель Халкиды. Самый приличный из них — Филипп, тихий и спокойный; его с самого начала явно тяготило шумное празднество. Говорят, он по справедливости правит своей тетрархией. Александр, порывистый юнец, на первый взгляд кажется очень энергичным, но его заводная активность всякий раз гаснет, уступая место нерешительности и очевидному страху, можно подумать, что он боится, как бы ему часом не подсыпали яду. У Агриппы от пребывания в Риме явно вскружилась голова: он изъясняется исключительно языком греков и римлян, сбрил бороду и хвастается своей дружбой с молодым Гаем, сыном Германика. Рядом с потомками Антипатра обреталась целая ватага пригнанных на торжества царьков и арабских вождей. Они причмокивали и изображали притворный восторг, стоило им заметить, что Антипа глядит на них. На самом деле они ненавидят его за оскорбление Ареты, пользующегося большим авторитетом среди идумейцев. На торжество прибыл и ожидаемый Понтий Пилат. Я впервые видел его так близко и даже разговаривал с ним. Последние годы он почти не показывается в Иерусалиме. В первый момент он произвел на меня впечатление человека, который смотрит на мир с философским безразличием. Но это впечатление тут же рассеялось, едва он начал говорить. Передо мной был попросту неотесанный солдафон. Каждое его движение выдает самое заурядное невежество. О нем ходят любопытные истории: будто он сын вождя галлов, а когда он был ребенком, его отдали заложником в Рим. Тогда его звали Виникс. В Риме им занялся кто–то из семьи Клавдиев, и так его облатынил, что мальчик больше не захотел возвращаться к своим. Он сменил имя, вступил в войско, стал трибуном, принимал участие в войнах, где и отличился. Потом он женился на Проклии, дочери сенатора Марка Метеллия Клавдия, девице несколько перезрелой, зато принадлежащей к роду, связанному кровными узами с семьей кесаря. Мне кто–то рассказывал, что в то время Пилат вовсе не был смирным ягненком: ему мерещилось большое будущее. Впрочем, в Риме любой трибун воображает, что станет кесарем. Может, потому он и взял себе жену некрасивую и в летах, зато из старинного патрицианского рода. Однако немного он с этого получил: в один прекрасный день кесарь неожиданно приказал ему занять пост прокуратора в Иудее. Это было шесть лет назад. Римляне считают это место своего рода ссылкой. Валерий Грат обычно говорил, что работать в медной шахте на Кипре и править Иудеей — примерно одно и то же. В утешение Тиберий позволил Пилату — вопреки римскому закону — взять с собой жену (таким образом избегла она судьбы, недавно постигшей всю семью Клавдиев Метеллиев). Едва высадившись в Кесарии, Пилат решил нам продемонстрировать, что такое правитель с твердой рукой. Может, он надеялся тем самым обратить на себя внимание кесаря и получить перевод на другую, более подходящую должность. Может, ты слышал о привезенных как–то ночью в Иерусалим войсковых знаменах, и о молитвенных табличках, которые он приказал повесить на крепости Антония. Впрочем, в обоих случаях прокуратор проиграл, и упорное сопротивление вынудило его уступить. Это испортило ему настроение на годы вперед. Поручив дела своему доверенному Саркусу, сам он засел в Кесарии. В городе появляется редко, только во время больших праздников. Его появление всегда предвещает кровавые события. Год назад во время праздника Жатвы он приказал солдатам ни с того ни с сего напасть на галилеян, пришедших совершить жертвоприношения. Ему просто хотелось вида крови. Мы предпочитаем, чтобы он сидел у себя и не появлялся в Иерусалиме. Он стал пить, растолстел, от скуки принялся философствовать: понял, видно, что никогда ему отсюда не вырваться. Поэтому больше он с нами не воюет. Отношения между ним и Синедрионом сложились мирно в том смысле, что он сидит в Кесарии и не сует носа в наши дела, а мы в свою очередь заботимся о том, чтобы в городе сохранялся полный покой. И все было бы хорошо, если бы не его ненасытная жадность. Раз уж власти нет, так чтобы хоть золото было! Он требует за все платы по немыслимо завышенным ценам. Порой невозможно удовлетворить его запросы. Я знаю об этом, потому что Иосиф торгует с ним от имени Синедриона. На свой страх и риск этим занимаются и сыновья Ханана. Он бесстыдно продает им должности и закрывает глаза на то, что те три шкуры дерут с бедных богомольцев. Это благодаря ему саддукеи укрепили свое влияние, хоть их все и ненавидят. К счастью, у нас тоже имеется к нему некий доступ: жена его стала gere hasza'ar — прозелиткой.
