Василий Кривошеин - Богословские труды
«Митрополит Николай очень интересуется положением русских монахов на Афоне и просит Вас подробно ему об этом написать. Вы это можете сделать через меня». — «Я ему уже обо всем этом написал по почте». — «Да, но по почте нельзя всего написать. Может быть. Вы еще что–нибудь напишете дополнительно. А мы бы переслали митрополиту Николаю». — «…Мне нечего сейчас писать, а если бы в будущем и оказалось, я предпочитаю писать по почте. Ничего секретного в моих сведениях нет» [297].
Секретарь настаивал и даже предложил, как можно будет связаться с ним в будущем: «Сейчас, может быть, и нет, а завтра будет. В письме всего не напишешь, и митрополит Николай ждет от Вас сообщений. А беспокоиться Вам нечего. Вот как мы условимся. Через месяц–два, когда у Вас наберутся новые сведения. Вы сообщите об этом вашему другу (Киккотису) , ведь Вы ему доверяете, а он сообщит Эвансу, тот мне, и мы опять встретимся все четверо, здесь или в другом месте». Категоричный отказ владыки не помешал «дипломату» оставить последнее слово за собой: «Нет, Вы подумайте об этом еще и сообщите через Вашего друга. Я буду ждать» [298]. Новое приглашение к встрече последовало 6 февраля 1952 г. в письме Эванса, на которое владыка не ответил. Но зато обо всем рассказал архимандриту Николаю (Гиббсу), который одобрил и поведение на встрече, и отказ от дальнейших контактов и обещал не разглашать слышанного. Впрочем, от общего знакомого, С. Н. Большакова, стало известно, что об этой встрече не только узнала английская полиция, но что и сам Гиббс упоминал о ней в частной беседе.
В своих воспоминаниях владыка Василий пишет, что был «поражен, какими связями обладает митрополит Николай в советском правительственном аппарате и как охотно органы советского посольства исполняют его просьбы»[299]. Современные комментаторы удивляются «наивности» владыки. По их мнению, он должен был вместо этого сразу сообразить, что митрополит Николай является агентом и всякое обращение к нему есть обращение на Лубянку. Впрочем, была ли это наивность, не был ли владыка здравомыслящим человеком? У любого человека, выросшего в СССР, читавшего Солженицына, Домбровского, Шаламова, даже просто чуткого человека, не возникло бы сомнения насчет того, при чем ему пришлось присутствовать. Не участвовать, а именно присутствовать.
«Новые сведения», которые «завтра будут»? Публичная демонстрация секретарского бумажника, набитого фунтами, оплата счета в ресторане? Настойчивость «дипломата», предложение конкретной схемы агентурной, по сути, связи? И риторический вопрос: «Как могла об этом узнать английская полиция?» Как, как. Следили за агентом: «Может быть, за секретарем следили…» Что подтверждает и профессиональный разведчик Александр Феклисов, который всего лишь за несколько месяцев до приезда владыки в Оксфорд оставил советскую резидентуру в Великобритании и «перешел на работу» в США: «Английская служба контршпионажа постоянно вела наблюдения за советскими учреждениями и их сотрудниками»[300].
Происшедшее было банальной агентурной разработкой, самой пошлой и примитивной вербовкой. Главным в ней было убедить человека пойти на контакт, втянуть его в отношения, предложив написать нейтральную, а может быть, и очень важную для него бумажку, которая станет залогом новых встреч и кровавой подписью на дьявольском договоре. Важно было создать видимость того, что из этой внешне ни к чему не обязывающей игры легко выйти, отказавшись от следующей встречи. Но на следующей встрече поступало предложение, от которого уже было «невозможно отказаться». Выяснялось, что человек давно и плодотворно сотрудничает с органами и является их агентом, хотя сам он все это время убеждал себя в обратном. У человека могла возникать иллюзия, что это он использует органы в им придуманной игре, но на деле пользовались им и использовали его. Обратного пути уже не было.
Твердо и с достоинством, без вызова и с простотой, с удивительной проницательностью и тактом владыка отказался от игры, которую органы навязывали всякому мало–мальски мыслящему человеку. Вот уж действительно, НЕ ВЕРb, НЕ БОЙСЯ, НЕ ПРОСИ. Как будто он уже прочел популярную среди советской интеллигенции в 1970—1980–е самиздатовскую брошюру «Как себя вести на допросе в КГБ». Она была составлена Владимиром Альбрехтом на основе тех рекомендаций, что были выработаны еще Александром Есениным–Вольпиным в конце 1960–х. Впрочем, бытовало мнение, что текст был написан Андреем Амальриком (1938–1980). В 1960 г. владыка, будучи в Троице–Сергиевой лавре, также стойко уклонялся от приглашения П. В. Макарцева, тогдашнего зампреда Совета по делам религий, посетить эту контору для приватной беседы. Согласился лишь после совета митрополита Николая (Ярушевича) , с печалью отметив при этом: «Мы по–разному смотрим на вещи». По счастью, визит, назначенный на 22 июля, так и не состоялся [301].
Итак, все свидетельствует о том, что владыка не мог не понимать, к чему его склоняют. То, что он отказался в этом признаться на страницах мемуаров, не свидетельство наивности, хотя что дурного в детской простоте?.. Здесь есть отказ от горделивого самомнения о собственной мудрости, уход от того, чтобы наделить себя в глазах читателя всепонимающей и всепроникающей прозорливостью, с которой он отринул предложенную вербовку. Это не самоцензура, это смирение.
В воспоминаниях владыки есть одна характерная черта. Объясняя свое намерение писать, он говорит: «Хочется высказаться… Рассказать, как Бог неоднократно спасал меня от, казалось бы, неминуемой смерти» [302]. Нетребовательный читатель уже предвкушает, что ему на каждой странице прямым текстом предложат увидеть «перст Божий» в том или ином проявлении человеческого своеволия. Но он окажется разочарованным. Внешне Бог словно и не присутствует на страницах книги. Слова «Бог, по промыслу Божью, милостью Божьей, слава Богу» не в лексиконе автора воспоминаний. Но это не значит, что владыка отказался от первоначальной задачи: Бог незримо стоит за каждым событием, поступком и мыслью. Он неслиянно влит в историю человеческой судьбы и присутствует повсюду. Давая свободу действий человеку. Он не подменяет Своей волей человеческую ответственность. И понимающий это христианин не позволит себе из ложной скромности отказаться от этой ответственности, свалив тяжесть исторической ноши на «Промысл Божий».
Мы позволим себе длинную цитату из труда протоиерея Георгия Флоровского о задачах христианского историка: «Христианский историк исполняет свою профессиональную задачу истолкования человеческой жизни в свете христианского воззрения на эту жизнь, безобразно искореженную грехом, но искупленную Божественным милосердием… Христианский историк постарается раскрыть истинный смысл исторических событий в свете христианского знания о человеке, но, пытаясь увидеть «провиденциальное» за теми или иными событиями реальной истории, он будет предельно осторожен и чуток. Даже в истории Церкви «рука Провидения» сокрыта, хотя было бы безумием утверждать, что этой Руки вовсе нет или что Бог не есть Господин и истории. Цель изучения истории состоит не столько в том, чтобы обнаружить в ней действия Бога, сколько в том, чтобы понять человеческие поступки во всем многообразии и путанице, в которой они являются нам»[303].
Именно так и поступает владыка. Как настоящий историк он предоставляет Богу свободно действовать в человеке, не вторгаясь самоуверенно в недоступную человеческому разумению сферу «провиденциального». Христианское смирение, присущее владыке, — это смирение ответственности за собственные поступки. Можно сказать: «Сам спасся» — будет неправда. Можно сказать: «Бог спас» — будет гордыня. А можно просто рассказать, как случилось, что человек оказался спасен. Это и будет правда.
Имеющий очи — да читает между строк: происшедший случай, как настоящее Божье посещение, вызвал в иеромонахе Василии множество мыслей и чувств, поставил его перед необходимостью волевого выбора: «Вопреки моему желанию меня влекут на путь.
по которому я не желаю идти, отвлекают от моей церковной и богословской научной работы»[304]. Его потрясла та бесцеремонность, с которой митрополит вовлекал его в общение с посольским служащим. И выбор был сделан его христианской совестью, зримым присутствием Бога в человеке, не нарушающим человеческой свободы и ответственности.
Впрочем, общение архимандрита Николая с британскими «органами», которым тот, очевидно, рассказал о лондонской встрече своего «жильца», было последним воспринято нормально: все–таки Великобритания — правовое государство, и «органы» здесь порядочные, а не чрезвычайные. Отказ определил его судьбу в глазах «органов чрезвычайных». К нему больше не «подъезжали». Но и не забывали о мелкой мести: так стоит расценивать упоминание архиепископа Василия (Кривошеина) в покаянном заявлении священника Дмитрия Дудко от 21 июня 1980 г., что он–де получал от владыки «клеветнические материалы», которые использовались «во враждебной пропаганде» против СССР[305]. Именно этот момент твердости стал вторым, с 1919 г., осевым временем в отношениях с «красной родиной». Многие соглашались на «сотрудничество» именно в момент вхождения в Московский Патриархат, когда идея служения Церкви подменялась в них идеей служения Родине, а то и просто шкурным интересом.