Леонид Бежин - Дивеево. Русская земля обетованная
Однако мы не будем увлекаться: для нас сейчас важны даты и факты, – иными словами, как и когда это было «Нигде не говорится о том, в котором году вернулась Агафья Семеновна в Саров и Дивеево, но надо предполагать, что несколько лет потребовалось для распродажи имений и крестьян», – пишет Серафим Чичагов. Так и представляешь его сидящим за дубовым письменным столом с массивной бронзовой, потускневшей от времени лампой, чернильницей, фотографиями под стеклом. Перед ним разложены листки, тетради, газетные вырезки, книги с закладками. Перелистывает. Сверяет. Нет точной даты. Но ведь можно предположить, если есть жизненный опыт, знание тогдашней России… Продать имения, подыскать покупателя, все оформить – быстро такие дела не делаются, года два-три, не меньше. Отсюда и вывод: «Вероятно, возвращение ее произошло около 1764 – 6 г». Осторожен Серафим Чичагов: вероятно… около…дату назвал приблизительно. Но зато его расчетам можно верить – как в этом, так и в других случаях. Основателен. Не подведет.
«Приблизительно около 1760 г. прибыла в Киево-Флоровский монастырь некая богатая помещица Ярославской, Владимирской и Рязанской (Переяславской) губерний, вдова полковника Агафия Семеновна Мельгунова, урожденная дворянка Нижегородской губ. Белокопытова». И в этой датировке та же осторожность и та же обстоятельность, свойственная и автору «Летописи», и XIX веку. Все определяющее статус человека, его положение в обществе названо. Помещица. Вдова. Дворянка.
На портрете перед нами женщина с крупными чертами овального лица, красивыми дугами бровей и глубоко посаженными, полными внутреннего света глазами. Высоко подпоясана.
На голове шапочка с оторочкой из меха. В правой руке держит посох, а в левой четки. Какой она была в молодости, нам неизвестно, сведений об этом не сохранилось, но вот что вспоминает о ее поздних годах одна из послушниц Евдокия Мартыновна: «Одежда Агафии Семеновны была не только простая и бедная, но и многошвейная, и притом зимой и летом одна и та же; на голове она носила холодную, черную кругленькую, шерстяную шапочку, опушенную заячьим мехом, потому что она часто страдала головной болью; платочки носила бумажные. На полевые работы ходила в лаптях, а под конец своей жизни хаживала уже в холодных сапожках, подаренных ей Саррою Андреевной Соловцевой. На ее кроватке лежал войлочек, а в головах пуховые подушки, пожертвованные ей духовными ее дочерьми Клеопатрой и Дарьей Чемодановыми и Анной Аргамаковой. И это уже было незадолго до кончины ее, а до того времени она их не имела. А во время отдохновения своего подкладывала под голову камень, зашитый в холстину для того, чтобы издали казался подушечкой. Матушка Агафия Семеновна носила власяницу, была среднего роста, вида веселого, лицо круглое, белое, глаза серые, нос короткий луковичкою, ротик небольшой, волосы в молодости были светло-русые, лицо и ручки – полные; в последние дни от многих слез ресницы глаз ее были всегда красные».
Шапочка! Да, именно в этой шапочке она изображена на портрете, хотя схваченные художником черты в чем-то расходятся со словесным описанием. Во всяком случае, нос вовсе не короткий, не луковкой, и лицо все-таки скорее овальное, чем круглое.
Сарра Андреевна, сердобольная душа, благодетельница, сапожки ей решила подарить, обновой порадовать. Вот и принесла, развернула, сначала сама полюбовалась, затем ей протянула:
– На, матушка, примерь-ка.
– Да зачем мне, Господи! Отвыкла я от них.
– Да ты примерь, примерь. Может, и не по ноге.
Опасливо, недоверчиво, боязливо натянула один сапожок.
– Кажется, впору.
Дивеево. Храм в имя иконы Казанской Божией Матери «Казанская церковь, радость моя, такой будет храм, какого и нет подобного!..» Преподобный Серафим Саровский
– Вот и носи, а то сердце изболелось смотреть, как ты в лаптях-то…
– Мне ли себя ублажать?
– Да не ублажай, а пожалей на старости лет. Годы ведь, матушка, годы. Они ведь тоже своего требуют.
Так, наверное, они говорили. А глядя на Сару Андреевну, и другие осмелели: «Подарим ей подушки». Мне кажется, Клеопатра первой предложила – как же, с таким именем!.. Анна и Дарья сразу согласились, загорелись, снарядились в город – выбирать подушки. Помягче, повоздушнее, чтобы голова утопала в пуху. По придирчивости своей, привередливости насилу выбрали. Купили. А потом так же долго уговаривали принять в подарок.
– Уж, пожалуйста… уважьте… примите.
– Да ни к чему мне вовсе!..
– Очень просим. Пожалуйста…
– Ах, зачем только тратились! Ни к чему!..
Сестра одного священника, у которого заночевал отец Василий Садовский, показывала ему полотенце, вышитое матушкой Александрой и ей подаренное. При этом она говорила, что матушка была так умна и образована, как редко бывают мужчины. И особенно выделила черту, свойственную именно русскому типу образованности: «… она знала лучше всех духовных лиц в окружности все уставы и положения церковные». Обратим внимание: лучше всех духовных лиц. Сама-то была не из семьи священника. И не попадья: замужем за генералом. Значит, считала для себя важным, старалась, специально изучала, по книгам, а это и есть образованность. И такое стремление к знанию церковных служб и уставов жило в просвещенных слоях русского общества, долго еще жило. До какой поры? Думается, мы не ошибемся, если скажем: до появления интеллигенции. Да, одно дело просвещенные слои, а другое – интеллигенция. Вот как она возникла, так эта черта русской образованности стала исчезать. Церковные службы – кому это нужно. Пускай их отсталые попы в семинариях изучают, а у нас теперь наука, служение разуму, борьба с суеверием и предрассудками. Ну, и пошло…В дальнейшем лишь героическим одиночкам – таким, как Павел Флоренский и Сергий Булгаков, – удавалось соединить разорванные звенья и вернуть русской образованности утраченную целостность. Но они были священники, можно сказать, специалисты. Тем значительнее для нас фигура матушки Александры, воплощающая естественную гармонию светских и церковных знаний.
Собственно, тому же учил и преподобный Серафим, как свидетельствует один из его посетителей: «В 1829 году, в летнее время, я поехал также в Саров с женой и детьми. Дорогой моя жена, видя, что наш старший сын, которому было около десяти лет от роду, занимается исключительно чтением священных книг, не обращая никакого внимания на окружающее, начала жаловаться, что дети наши слишком уж привязаны к одним только священным книгам и что они вовсе не заботятся о своих уроках, о науках и о прочем, необходимом в свете.
По прибытии в Саров мы немедленно пошли к отцу Серафиму и были им приняты очень ласково. Благословляя меня, он сказал, чтобы мы пробыли здесь три дня, благословляя жену мою, произнес: «Матушка! Матушка! Не торопись детей-то учить по-французски и по-немецки, а приготовь душу-то их прежде, а прочее все приложится им потом» (воспоминания ротмистра А.В.Т.).
К строительству храма в честь иконы Казанской Божьей Матери мать Александра приступила в 1767 году. Храма каменного – в отличие от прежнего деревянного, посвященного Николаю Чудотворцу. Игуменом Саровского монастыря в это время был уже отец Пахомий – он и благословил закладку храма. А в 1778 году в монастырь поступил Прохор Машнин, затем постриженный с именем Серафима. Так была предуготовлена встреча Серафима с матушкой Александрой, состоявшаяся в июне 1789 года.
Глава десятая. Последнее испытание
Октябрь кончился, и наступил ноябрь, такой же серый, ветреный, дождливый, с маленькими окошечками голубизны в низких, рыхлых облаках – смотреть не хочется, только закрыть глаза или отвернуться к стене. Хорошо бы ударил легкий морозец, подсушил все и вместо измороси отрешенно повисли бы белые мухи, побелел монастырский двор, и веселей стало бы всем лежащим здесь, в больничном корпусе, недужным, осипшим, с надсадным кашлем или лихорадочным румянцем на щеках. Монах не болеет, крепится, держится, травку целебную заваривает у себя в келье да и сляжет вдруг, занеможет, застонет. А то и что там сляжет – рухнет как подкошенный где-нибудь в лесу, на дальнем послушании, так что без носилок не донесешь. Сколько таких игумен Пахомий в больничный корпус отправил, а теперь и сам так же слег – его черед настал. Сначала в келье у себя маялся, а теперь здесь, среди болящих, где и простора и воздуха побольше, легче дышать. Покой у него отдельный, плотно затворяется, поэтому тихо, не особо слышно, как кашляют рядом, но те-то, за стенкой, все же поправляются, а он – умирает.
Совсем она близко, смерть, в изголовье стоит, косу навостряет и смрадно дышит. Радуется близкой поживе: игумен сам уж и не встает, разве что иеромонах Серафим (он вечно при нем, даже ночами бдит, не отходит) поддержит, с ложки накормит, подаст воды, доведет под руки до окна. Благодарен ему, не может забыть, как Пахомий за ним ходил, когда тот лежал с водянкой. Но Серафима тогда Сама Богородица исцелила, явившись ему во сне и коснувшись жезлом опухшего бока – вода-то из него и вытекла. «Этот нашего рода», – молвила. Чудо! Но в жизни Серафима таких чудес немало, на то он и Огненный, пламенем веры опаленный, хлеба небесного взыскующий, а такие редко рождаются.
