Адин Штайнзальц - Взгляд
Более пристальный взгляд на историю как религиозной, так и научной мысли позволит нам подойти к этой проблеме иначе и рассмотреть ее под другим углом (и не с высокомерием грамотея, ощущающего превосходство над полным невеждой): как перманентно длящийся опыт. Взрослый человек не должен смеяться над чувствами пятнадцатилетнего влюбленного юноши; он может поставить себя на его место и даже в чем-то позавидовать молодости. Но ведь и в жизненном опыте есть определенные преимущества: он позволяет понять, что обстоятельства изменчивы, чувства, даже те, субъективная истинность которых несомненна, преходящи, поверить в то, что наверняка придет еще и другая любовь. Подобно этому, и у нас не должно быть чувства превосходства и высокомерия, когда мы вспоминаем ученых тех времен, свято веривших в научную истину, создававших сложные и запутанные теории, считавшиеся в свое время истиной в последней инстанции, а по прошествии двух-трех столетийбезвозвратно канувшие в Лету. Мы должны рассматривать их как необходимый этап, звено в цепочке преемственности научной мысли. Необходимо научитьсяценить процесс познания, вечный и подверженный постоянным изменениям, и осознать, что уверенность в незыблемости и абсолютности научной истины — заблуждение.
Если задуматься над единственным имеющимся у нас преимуществом перед поколениями ученых, так или иначе занимавшихся проблемой наука и религия, — преимуществом опыта, — легко понять, что мы не имеем права на пренебрежительное отношение к сложнейшему процессу постижения ими реальности, при всей спорности вопроса о том, насколько ценны результаты их трудов, и очевидной ныне нелепости устаревших представлений.
Поисками компромисса между наукой древнего Вавилона и верой занимался, наверное, еще наш праотец Авраам; отец Моше-рабейну, Амрам, возможно, пытался привести в соответствие с религией науку древнего Египта; Филон Александрийский пытался примирить иудаизм с философией Платона. Противоречия между иудаизмом и наукой пытались устранить на разных этапах истории еще многие и многие десятки тысяч наших выдающихся предшественников. Результаты всех их усилий позволяют утверждать, что они слишком доверяли современной им науке, сильно переоценивая ее достижения и возможности и полагая, что в ней хранится заветный ключ к мирному разрешению мировоззренческих конфликтов, необходимость чего представлялась им тогда вопросом жизни и смерти.
Несмотря на то, что все попытки такого рода были и остаются бесплодными, мы не вправе их прекращать. Говорили наши мудрецы: Судят лишь по тому, что видят. В любом поколении каждый человек оперирует лишь тем, что он узнал и понял в окружающей его реальности. На каждом лежит обязанность приложить все усилия, вновь и вновь пытаясь привести в соответствие различные источники знаний, постараться представить их в цельности и полноте, помня, тем не менее, что абсолютная истина находится отнюдь не в наших руках.
Вопросы, которые мы задаем
(лекция, прочитанная в академгородке Новосибирского отделения АН России)
В рамках этой лекции у меня нет возможности говорить обо всех особенностях Талмуда. Я коснусь лишь одного аспекта вопроса, но постараюсь рассмотреть его детально.
В арабском языке существуют около двухсот синонимов слова верблюд, а в языке эскимосов столько же названий для снега. Почему в русском или иврите нет такого количества синонимов для этих слов? Ответ прост: обитатель пустыни, где единственное живое существо, кого он встречает, это верблюд, поневоле присматривается к нему со всех сторон. Он различает маленького верблюда и большого, красивого и уродливого, самца и самку, быстроногого и медлительного и каждому дает имя. Подобно этому в царстве вечного льда и снега человек учится различать малейшие оттенки, такие, каких никогда не заметит житель Израиля, видящий снег в лучшем случае раз в год.
Одна из проблем, с которыми я столкнулся, начав переводить Талмуд, состояла именно в этом. В Талмуде насчитывается свыше тридцати синонимов для слова вопрос. Ничего подобного нет в других языках. Одно слово означает легкий вопрос, другое — сложный вопрос, есть особое слово для вопроса, порожденного противоречием двух понятий, и свое — для вопроса, вызванного несоответствием текста законам логики. Этот список можно продолжить.
Из лексики арабского языка легко заключить, что арабы живут в месте, где много верблюдов, а из языка эскимосов — что они обитают среди снегов. В каком мире жили те, кто создавал Талмуд? В мире, где вопросов гораздо больше, чем ответов, где вопросы являются основой существования. Это странно, ибо мы привыкли считать, что религия отвечает на все вопросы — и заданные, и не заданные. Религия знает, а не сомневается, вещает, а не вопрошает. Но вот перед нами священная книга иудаизма, Талмуд, и в ней куда больше вопросов, чем ответов.
Один из древнейших сборников религиозных текстов в иудаизме — пасхальная Агада; основному их корпусу в ней несколько тысяч лет. Начинается она с серии детских вопросов, которые обязаны задавать на любом седере. Неожиданностью для многих становится то, что иудаизм не боится вопросов.
В любой области ответы важны, полезны и существенны, однако каждый ученый знает: зачастую они скучны и вопросы звучат гораздо интересней. Философы науки говорят, что время от времени она нуждается в пересмотре исходных позиций, что означает: для того, чтобы открыть новое поле исследований, необходимо задаться новыми вопросами. Очевидно, что каждый этап в развитии науки начинается с пересмотра человеком своего отношения к реалиям окружающего его мира. При этом он совсем не обязательно находит ответы на все вопросы, поднятые действительностью, — он главным образом вглядывается в нее под новым углом зрения либо начинает вдруг задавать вопросы, ответы на которые, вроде бы, и так все знали.
Поиск ответов на одни и те же вопросы заводит в тупик, это не раз случалось в истории науки. На таком пути выясняются все новые и новые подробности, но они только запутывают исследователя, ничего подлинно нового узнать не удается. Для того, чтобы добыть крупицы новых знаний, приходится предпринимать все более дорогостоящие исследования, как это происходит, например, в ядерной физике. Правда, и за эти крупицы можно удостоиться научных премий. Но на самом деле необходимо создание новой теории, способной объяснить происходящее в мире. Без нее каждая новая деталь, хотя и приносит премию (число их в научном мире бесконечно), ничего не изменяет в картине мироздания. Более того — изобилие подробностей лишь усложняет и запутывает ее. В конце концов создается положение, при котором чем больше нам известно, тем меньше мы знаем. Кто-то так подытожил современные тенденции в развитии науки: Мы знаем все больше и больше о все меньшем и меньшем, так что в конце концов обретем полное знание ни о чем.
То, в чем мы действительно нуждаемся, — не новые крупицы знаний, а новый тип вопросов, которые должны пролить новый свет на окружающий нас мир и побудить нас к поиску содержательных ответов. В определенном смысле можно сказать, что теория относительности Эйнштейна родилась потому, что природа наделила ее автора хорошей головой, но не дала ему острого ума. Будь Эйнштейн умнее, он не стал бы задавать те наивные вопросы, которые задал. Эйнштейн обладал способностью задавать детские вопросы, ответы на которые известны каждому и которые никто из взрослых уже давно не задает.
Все это я говорю не только для того, чтобы подчеркнуть важность и пользу вопросов. Я хочу показать механизм их возникновения, выявить человеческую позицию, занимаемую спрашивающим по отношению к этому миру и его проблемам. Поясню примером: в талмудической литературе существует идиома ипха мистабра. Ее значение приблизительно таково: всматриваясь в предмет исследования, я прихожу к выводу, что его, в сущности, следует перевернуть с головы на ноги, ибо вопрос на самом деле является ответом, а ответ — вопросом.
Однако в современном научном мире дело обстоит совсем не так. По большому счету, проблема состоит в следующем: люди, чей профессиональный долг — задавать вопросы, стремятся максимально ограничить их круг, что в определенной мере вызвано информационным взрывом. Лавина сведений грозит затопить, это приводит к сужению научной специализации, и, как следствие, вопросы становятся все более узко специализированными, а круг рассмотрения сужается.
Я не осуждаю сапожников, которые тачают лишь дамские туфельки на шпильках. Это, безусловно, хорошее и полезное дело, но мир не исчерпывается высокими каблучками. Я понимаю, что отваживаюсь на дерзость, произнося подобные речи перед научной аудиторией. Позволю себе зайти еще дальше. Осмелюсь утверждать, что ученые — тоже люди. В силу ограниченности человеческих возможностей они могут оказаться куда более узкими специалистами, чем упомянутые сапожники. Однако это ни в коем случае не избавляет ученого от обязанности оставаться человеком — то есть иметь дело с вопросами, стоящими перед всем человечеством, даже если они выходят за пределы его профессиональной специализации.
