Дмитрий Мережковский - Франциск Ассизский
слава Тебе, Господи, за Мать нашу, Землю, которая носит нас всех и питает, —
а родную мать забыл.[215]
Вся плоть мира, в какой-то одной точке, и для св. Франциска, так же как для св. Августина, – «из ничего почти ничто», de nulla re реnе nullam reme, «есть, как бы не есть», est non est. В этом они одинаково, вопреки всей своей противоположности, – «люди лунного света».[216]
Тело дают человеку отец и мать. Кто восстает на тело свое, – восстает на отца и мать; кто его убивает, – убивает их. «Самоубийца – отцеубийца», – не этою ли искрой божественной правды в дьявольской лжи и обожжется сердце св. Франциска?
LXXIX
Зимнею ночью, в такую же, может быть, лютую стужу, как та, в какую должен был пройти несколько верст, голый, по снегу, провинившийся брат, – молился однажды Франциск, в келье своей, когда дьявол позвал его трижды: «Франциск! Франциск! Франциск!» – «Что тебе?» – спросил Блаженный, и дьявол ответил ему: «Знай, Франциск: Бог прощает всякого грешника, если он только покается; но нет ни покаяния, ни прощения самоубийце!» Так сказал ему дьявол и тотчас же после того разжег в нем лютую похоть. Вместо наготы Прекрасной Дамы, Бедности, явилась ему другая нагота, – чья? – святой ли Клары или одной из тех женщин, чьи ласки он мог бы купить, когда жил еще «в огне греха»?
Скинул одежду Франциск, – обнажился, но уже совсем не так, как тогда, в Палате Суда, или потом, идучи в Ассизи на проповедь; поясом-веревкой начал себя бичевать по голому телу, приговаривая: «Вот тебе, вот тебе, брат мой, Осел! Я буду тебя бичевать, пока не перестанешь упрямиться!»
Тело свое называет он «братом Ослом», но в этом ошибается, как некогда сам поймет, хотя и поздно: «Брат мой, тело, прости меня… я много пред тобой согрешил!» Тело человеческое – самое божественное из всех созданий Творца. В эту минуту и тело Франциска – вовсе не глупый «Осел», а мудрый Змий, падший Ангел, некогда светлейший из Херувимов. Кто же сделал Ангела дьяволом, как не сам Франциск, когда предал тело свое дьяволу? «Самоубийца», – «отцеубийца», – обожгла, может быть, сердце его, в ту же минуту, искра божественной правды в дьявольской лжи.
Падает удар за ударом, но похоть от них только лютеет. В тело, облитое кровью, впивается жало бича, как жало поцелуев, – чем больнее, тем слаще. И дьявол торжествует над Святым.
Кинулся он в двери и выбежал в сад, как человек, за которым гонится враг по пятам.
LXXX
Юный послушник (может быть, стоя на молитве, боролся и он с дьяволом похоти) глянул в окно и, хотя в саду, от яркой луны на белом снегу, было светло, почти как днем, – сразу не понял того, что увидел: прыгал, плясал, как канатный плясун, в снежном сугробе или валялся в нем голый человек, и на теле его, голубом от луны, были черные полосы. «Дьявол!» – подумал послушник, и вдруг узнал Блаженного, и понял, что черные на теле полосы – кровавые. Волосы на голове его встали дыбом от ужаса; хотел бежать, но не мог: еще сильнее хотел узнать, чтó делает Франциск.
Снегу набирая в пригоршни, что-то бормоча и как будто тихонько смеясь, начал он лепить снежные куклы мужские и женские. Вылепив их семь, заговорил с ними, как с живыми. Что говорил, послушник слышать не мог сквозь окно. Этого никто не знает, но угаданные легендой слова Франциска так на него похожи, что кажутся подлинны.
«Видишь, Франциск: эта большая, средняя, – жена твоя; эти четыре поменьше – два сынка твои и две дочки, а те две, позади, – слуга и служанка. Видишь, как им, бедненьким, холодно? Надо их поскорее одеть… Если же скучно и тошно тебе от стольких забот, – уйди от них, забудь их и радуйся, что служишь одному Господу!»[217]
Кто эта большая, голая, жена Франциска, – потаскушка ли ночных пиров его, одна из тех, чьи ласки он мог бы купить, или св. Клара?
Так победил Франциск искушение дьявола, или думает только, что победил. Знает волю Отца: «будут два одною плотью»; знает и волю Сына: «есть скопцы, которые сами себя сделали скопцами, ради Царства Небесного», а как две эти воли соединить, не знает, и то искушение, похотью, – детская только игра, перед этим: этого не победить никогда.[218]
LXXXI
«О, простенький, глупенький! куда ты идешь? О, simplicione, quo vadis?» – говаривал папа Гонорий III о св. Франциске.[219] Если бы тот услышал это, то не обиделся бы вовсе, потому что и сам говорил о себе почти то же: «Хочет от меня Господь одного, – чтобы я был величайшим в мире безумцем».
В 1212 году, в дни св. Франциска, был «Крестовый поход детей». Тысячные толпы мальчиков и девочек, точно вдруг сходивших с ума, шли с севера Европы на юг, и ничто не могло их остановить; по морю, как по суху, думали пройти, чтоб освободить Святую Землю от ига неверных, а другие и этого не думали и, когда их спрашивали, куда и зачем они идут, – отвечали: «Не знаем!» Большая часть их погибла.[220] Так же и дети св. Франциска не знают, куда идут. Если бы знал он сам, то, может быть, христианское человечество не было бы там, где оно сейчас.
LXXXII
«Внутренняя музыка, звучавшая в сердце его, изливалась иногда и наружу… Видели мы своими глазами, как, подняв с земли дощечку, клал он ее себе на левую руку и, взяв палочку или прут, согнутый ниткою, в правую руку, водил им по дощечке, как смычком, делая такие же точно движения, как играющий на скрипке, и пел при этом, часто на французском языке, хвалу Иисусу». Так же, вероятно, как Павел, бывал Франциск в такие минуты «восхищен до третьего неба, где слышал глаголы неизреченные, которые человеку нельзя пересказать» (II Кор. 12, 2–3).
Эта немая музыка св. Франциска больше всех на земле слышимых звуков и слов. Не было бы, может быть, без нее ни «Божественной Комедии» Данте, ни Девятой симфонии Бетховена.
Но это «восхищение» кончалось всегда слезами.[221] Плакал должно быть, о том, что не мог сказать ни людям, ни Богу. о самой главной радости своей, – свободе в Духе.
LXXXIII
«О, если бы знали братья обо мне все, – как бы они пожалели меня!» – скажет он, умирая.[222] Но не знали тогда, – не знают и теперь.
Если верить легенде, св. Франциск по земле не прошел, а пролетел, как Серафим, хотя и распятый; но за что распят и кем, мы не узнаем и креста не видим: он заслонен от нас серафимскими крыльями. Если верить легенде, то Франциск и на раскаленных углях, как на розах покоится, а в действительности, может быть, и на розах, как на раскаленных углях.[223]
Начал Франциск величайшей в мире свободой, а кончил послушанием трупным. «Всякий инок да будет настоятелю послушен, как труп, perinde ас cadaver», – первый скажет – не св. Игнатий Лойола, а св. Франциск. Слишком очевидно, что между таким началом и таким концом должно было что-то произойти, в жизни Франциска, что скрыто легендой. Это-то именно скрытое и есть, кажется, то, что произошло между Франциском и Церковью.
«Как бы ни были грешны служители Церкви, я вижу образ Сына Божия только в них», – это он чувствует всегда, и чувство это, вероятно, не изменилось бы в нем, если бы он услышал тот приговор, который произносит Данте устами апостола Петра, может быть, не только над папой Бонифацием VIII:
место мое, место мое, место мое, на земле, похитил он, пред лицом Сына Божия; сделал могилу мою помойною ямой крови и грязи, где радуется Сатана.[224]
Видит, конечно, и Франциск, не хуже Данте, эту «помойную яму», но лучше помнит слово Господне о Церкви: «Врата адовы не одолеют ее»; знает, что никакое зло человеческое к божественному существу Церкви прикоснуться не может: ризы Невесты Христовой остаются и в «грязи, и в крови», незапятнанно белыми.
Знает, конечно, и Франциск, не хуже Данте, что значит: «там, где каждый день продается Христос»; но знает и то, что Христос продается, каждый день, во всем мире. «Римская Церковь – Великая Блудница, meretrix magna», – скажут ученики Франциска, предвосхищая Лютера.[225] «В Риме уже родился Антихрист», – шептал Иоахим на ухо Ричарду Львиному Сердцу, Лютера предвосхищая тоже.[226] Но знает Франциск, что не в Риме, а в мире, – в каждом человеческом сердце родится Антихрист.
Нет, вовсе не в порядке зла или добра человеческого находится то, что произошло между Франциском и Римскою Церковью. Будь она, если это возможно, святее в тысячу раз, это не изменило бы дела по существу: все равно в Церковь не вошел бы Франциск весь, потому что главное в нем – то, что мы называем недостаточным словом: «социальная проблема» и что можно бы назвать «Коммунизмом Божественным» или «Третьим Умножением хлебов» (первое и второе, – уже в Евангелии; третье, – «по ту сторону Евангелия»), – это, во Франциске, для него и для нас главное могло бы вместиться не в Римскую церковь, а только во Вселенскую, – не во Второе Царство Сына, а только в Третье Царство Духа.
