Павел Бегичев - Уроки истории
Еще поколебавшись, Ерофей решил попробовать продолжить образование. Ушел в Валахию, а оттуда наконец решился пойти на страшный Запад. Уехал аж в Венецию.
И все никак не мог понять: чему же посвятить свою жизнь.
Ученость к тому времени приобрел столь великую, что мало было ему равных. Но червь сомнения точил Ерофея: своим ли делом занимаюсь? Правильную ли дорогу избрал?
И снова перемена в судьбе. Ерофей возвращается на Афон и решает стать аскетом. Причем непременно перещеголять в аскетизме всех предшественников. У него получается. Постами и бдениями ученый муж превращает себя в человеческую развалину. Так что не может от слабости и болезней пройти без отдыха двести метров по ровной дороге.
И тут снова идея! А не принять ли предложение жителей острова Скопело и не стать ли там сельским учителем и местным батюшкой? Опять сомнение!
Ерофей прерывает суровую аскезу, уезжает на остров и восемь лет учит детишек и юношей в разных школах, исповедует, причащает прихожан и служит Литургию.
И вот подходит старость. Не за горами смерть. А цель жизни так и не понята. Все в жизни попробовал Ерофей, а своего истинного призвания так и не нашел.
И тогда, решил наш старец умереть, подобно Господу. Т. е. среди разбойников, добровольно причтя себя к ним, облегчая их последнюю участь, проповедуя им Божью благодать.
Ерофей отправился на остров Юра — место пожизненного заключения тогдашних уголовников и встретил смерть там, среди злодеев, успев немного в деле проповеди. Но вдруг совершенно успокоившись: Вот! Наконец то сделан верный выбор.
Именно поэтому Ерофей не вошел в историю под именем «Семьянин», «Афонский», «Константинопольский», «Валашский», «Венецианский», «Скопельский».
Истории он известен, как Ерофей Юрский. Ибо единственное, что он успел сделать правильного в своей жизни — избрать место смерти.
* * *Вот так иной, бывает, мечется всю жизнь. Меняет решения, свершает один нелегкий выбор за другим. И лишь под конец жизни находит то, к чему был призван.
Хорошо, хоть так. Иные и до смерти не находят.
Святой отступник Онуфрий Габровский
Два габровца поспорили, кто экономней в деле церковных пожертвований. И вот идет дьякон с кружкой. Первый опустил стотинку — самую мелкую монету — и победоносно посмотрел на соседа.
— За двоих, — добавил второй.
Из анекдотов про габровцевВ болгарском городе Габрове живут веселые люди. Анекдоты про габровцев, их феноменальную скупость и в то же время поразительную наивность и легкость характера снискали им прочную славу.
Однако только в анекдотах все заканчивается хорошо. На деле же нестандартность мышления может стоить дорого, гораздо дороже сиюминутной выгоды.
В 1786 году в Габрове родился мальчик. Родители назвали его Матвеем, видимо полагая, что человек с таким именем не может быть бедным.
Мальчик рос, учился потихоньку габровским премудростям, но был обычным подростком. Т. е. был бунтарем. В юношеском возрасте вселяется в мальчишек этакий бес непокорности, который единственную выгоду видит в непохожести на предков. И за эту выгоду готов заплатить даже самую высокую цену.
Родители свято хранили веру православную, а юный Мотя быть христианином не захотел. Дело было на улице, когда вспыхнула очередная ссора. Как это всегда бывает, уже никто сейчас не помнит, из за чего начался весь сыр–бор. Только крик стоял на всю улицу, побагровевшие родители грозили пальцем Моте, а юный нонконформист несолидно верещал, ломающимся голосом о том, что христианство — это сплошной убыток, что все нормальные и сильные мужчины — мусульмане, что быть турком–оккупантом лучше, чем прозябать в положении покоренного. (Надо ли напоминать, что в те годы Болгария была частью Османской Империи?) Кончилось дело тем, что Матвей при многочисленных свидетелях–мусульманах принял ислам. Много ли для этого надо? Всего лишь громко и при свидетелях произнести на любом языке: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммад — пророк Его!»
Это несложное условие было выполнено и радостные турки заключили новообращенного мусульманина в свои крепкие мужские объятия. Убитые горем родители убрались восвояси, а юноша теперь был предоставлен сам себе, став частью уммы — мусульманского сообщества. Иди куда хочешь и делай, что хочешь!
Матвей радовался свободе недолго. Азарт прошел, и юноше пришлось задуматься: а правда ли христианство — это так плохо? Раньше желания всерьез об этом поразмыслить у юноши не возникало.
Свобода и новая вера поначалу казалась очень выгодным приобретением, но шли недели, месяцы, а совесть все никак не успокаивалась, превращая жизнь в бесконечную муку. А христианство при ближайшем рассмотрении оказалось весьма желанным. Собственно даже не столько христианство, сколько Сам Христос.
Кончилось дело тем, что наш мусульманин решил изменить свое имя, оставить ислам, удалиться на Афон и стать христианским монахом.
Сказано — сделано! Матвей превратился в Манассию, приняв постриг в Хилендарском монастыре. Шли годы, и мучило юношу то, что Христос то его простил и счел Своим чадом, но мусульмане–мужики то не знают! Они то по–прежнему считают Матвея преданным воином ислама. Они то ждут, не дождутся, когда же вернется в Дар аль–ислам мальчик Мотя.
И снова выгода обратилась в убыток. Ибо голос совести ничем заглушить так и не удалось.
Манассия принимает схиму, что обычно делают перед смертью, и нарекается именем Онуфрий. Онуфрий Габровский — под этим именем стал известен миру молодой тридцатидвухлетний схимник, который вернулся в умму и открыто перед турками отрекся от ислама.
Надо ли говорить, что турки весьма огорчились? А когда мужчины ислама огорчаются, летят головы отступников. Не стала исключением и голова Онуфрия–Манассии–Матвея.
Когда то юный Матвей радовался тому, что совершил выгодную мировоззренческую сделку. Но в тридцать два года мудрый габровец вдруг понял, что иногда лучше потерять голову, чем прельститься сиюминутной выгодой.
Но прямо в тот момент, когда голова несчастного схимника слетела с плеч, чудовищный убыток вдруг оказался самым удачным приобретением! Онуфрий встретился с Тем, Кого полюбил, еще будучи мусульманином. Он потерял голову, но приобрел Христа.
То есть, как и полагается габровцам, — выиграл!
* * *
Я знаю, что наши представления о выгоде часто глупы и нелепы. Мы и сами, становясь взрослей, смеемся над своими юношескими решениями. Но все мы делимся на две категории: одни просто живут дальше, обманывая себя и убеждая Бога и людей, что выбор все же был правильным. А другие решают вернуться в тот миг, где дорога жизни пошла не в ту сторону, и все исправить.
Да будет в веках благословенно подобное святое отступничество от собственной глупости! Аминь!
Благодать в средневековье или светлый путь среди тьмы мракобесия. Гертруда Великая
Шмулевич пришел к раввину:
— Рабби! Со мной приключилась большая беда! Справа и слева от моей лавки открылись два огромных супермаркета! Что мне делать?
— Не надо так волноваться! Напиши над своей дверью огромными буквами «ВХОД».
Еврейский анекдот.Как и всякий русский протестант, обращенный в начале 90–х годов прошлого века, я твердо усвоил несложные правила межконфессионального богословского диалога. Суть его можно выразить короткой фразой: «Мы — умы, а вы — увы!»
Все, что мало–мальски не согласовывалось с баптистской традицией и практикой, объявлялось духовной темнотой и проявлением религиозного мракобесия. П. Рогозин учил нас:
…Начиная с четвертого века, когда император Константин объявил христианство господствующей религией, дав ей широкие права и преимущества пред языческими культами, церковь начала обмирщаться. Постепенно она перенесла свой центр с неба на землю. Она предпочла настоящее — будущему, временное — вечному, человеческое — Божьему… Границы, проведенные Христом между миром и церковью, между путем узким и широким, сгладились. Появились христиане без личного убеждения, воспринявшие христианство по наследству, по традициям, люди “имеющие только вид благочестия, силы же его отрекшиеся” (2 Тим. 3, 5). И как ни странно, но в этом состоянии отступничества церковь пребывает до сегодняшнего дня. Современное христианство — это апокалипсический Вавилон (Откр. 18), какая то смесь небесного с земным, при явном преобладании последнего…
Западные радикально настроенные авторы–протестанты напирали на абсолютное отсутствие в среде католиков учения о благодати. Идеи Реформации, по их мнению, появились в полной духовной пустыне, когда все без исключения полагали, что спасение — это результат скрупулезного исполнения таинств, покупки индульгенций и прочих мирских манипуляций.
