Станислав Сенькин - Семь утерянных драхм
Всё происходящее казалось немыслимым, но и более чем реальным одновременно.
Михаил ощутил, что в этом аду он совершенно один. Прислонившись спиной к вратам Иверской часовни, Михаил присел и закрыл глаза руками. Его ожидали бесконечная боль и вечное одиночество, где единственной формой существования остаётся страдание. В его душе что-то ещё пульсировало, что-то светлое как птица. Оно не могло терпеть близость объективного зла и рвалось наружу. Ещё мгновение, чувствовал Михаил, и эта «птица» вырвется из этого ада вместе с остатками света. И тогда всё!
Руки Михаила стали трястись, и он убрал их от лица. Перед глазами он увидел монаха-оборотня, который по виду отличался от остальных тварей. Казалось, он здесь главный. В этом царстве безличной тьмы он казался единственно живым. Но его злоба превосходила злобу любой из тварей. По одному мановению этого чудовища преддверие ада становилось самим адом. И Михаил понял, где он мог видеть этого монаха. Он видел его в зеркале. Это был он сам.
Птица вырвалась из груди, надежда покинула Михаила, — и он очутился в мире, где огнь не умирает и червь не усыпает. И тут дверь Иверской часовни отворились… и Михаил проснулся в трепете и холодном поту.
Утром Михаил позвонил отцу Димитрию и напросился на исповедь. Он говорил, что готов даже отсидеть срок, но только бы не попасть после смерти туда, где огнь не угасает и червь не умирает. Видимо, страшные видения эти, по Своей глубокой милости, попустил ему увидеть Господь Бог. Да и не только для него это стало откровением и встряской, но и для отца Димитрия, и для меня самого, грешного.
Среди прихожан отца Димитрия был один высокопоставленный чиновник из московской прокуратуры, он помог организовать встречу Михаила с нужными людьми, — и следствие начало работу над разоблачением банды квартирных мошенников…
Когда я слышал гордые, в хорошем смысле, нотки в повествовании отца Димитрия, когда он описывал помощь этого прокурора, я подумал, что мы — православные верующие — в России находимся на положении диаспоры. Я часто думал, что будет, если наши православные будут заниматься активным миссионерством и ходить по квартирам с религиозной литературой. Наверное, так же будут спускать по лестнице как иеговистов или пятидесятников. К православным у нас в России относятся тоже не очень хорошо. А вот как диаспора среди враждебного населения, мы можем выжить. Тем более, что власть учитывает культурное и политическое значение Православия и держит нас на особом счету. И тут получается, что мы можем воспользоваться преимуществами как диаспоры, так и уникальным, господствующим положением среди остальных религий. Ну да это так — мои стариковские мысли. Надо поменьше читать эти современные книги, а то сам того и гляди обашмечусь…
Во время следствия никто из бандитов о Михаиле, слава Богу, не вспомнил. Но это может произойти во время суда. Бандиты могут «вытащить» еще одно имя, хотя бы для того, чтобы затянуть следствие и отправить дело на дополнительное расследование. Оказывается, об этом деле говорили даже по телевизору. Правда, я уже давным-давно не смотрю телевизор, только слушаю новости по «Маяку». Незадолго до суда Михаил с Ириной решили пожениться и обвенчаться. Михаил вначале не хотел этого, в том смысле, чтобы в случае его ареста она не связывала себя обязательствами. Но на этом настояла сама Ирина. И отец Димитрий обвенчал их…
Батюшка, который оказался приятным человеком, хоть и с башметинкой, сказал мне, что на следующий день будет суд над членами шайки. И он приехал в Сивое не только приложиться к чудотворной иконе и познакомиться со мной, но и привёз поклон от самого Михаила. Тот просил простить его и уверял, что сам простил меня от всего сердца. Слава Богу! Я старался не показывать своих чувств перед молодым батюшкой, но почувствовал внутри себя большое облегчение. Наконец через столько лет, Матерь Божия утешила меня. Огорчало, правда, что несчастный Мороз бесследно сгинул.
Но, даст Бог, и с ним всё хорошо. Мало ли как в жизни бывает. Может быть, притулился где-нибудь, женился и решил порвать с прошлым, а родителей просил никому о нём не говорить. Но это ладно — надо молиться за него, как за живого, а там Господь сам управит.
Значит, попросил меня отец Димитрий сугубо помолиться в день суда, чтобы не случилось ничего непредвиденного у Михаила, и Господь не допустил трагедии. Я, конечно, согласился помолиться и просил батюшку Димитрия молиться за меня, грешного, а также позвонить, когда суд завершится, чтобы знать результат… Просьба помолиться для священников служит чем-то вроде «прощайте» и не всегда воспринимаешь её буквально. Но тут был случай, когда и я, и отец Димитрий считали это обязательным. И я, конечно же, молился по мере своих старческих сил.
Через два дня отец Димитрий позвонил мне и сообщил радостную новость — суд закончился для Михаила благополучно. Это лично для меня стало знаком, что Господь простил ему грехи и даровал возможность честной жизни. Отец Димитрий сказал, что Михаил хотел бы вместе с женой приехать к нам в Сивое, поклониться чудотворной иконе. Последний раз я видел Михаила, когда тот презрительно плюнул на землю после суда над Морозом. В моей памяти горьким укором сохранился его неприязненный взгляд. Надеюсь, что в этот раз его тёплый взгляд разрушит то зло, что причиняло мне боль долгие годы. Я на это очень надеюсь.
Драхма шестая. Странник
Пустыня ближе к нам, чем мы думаем. Одиночество можно ощутить и в гуще толпы. Даже посреди мегаполиса можно воистину понять, насколько ты одинок в этом мире.
Одиночество очень тяжело переносить тем, кто не знает, что оно может стать благим и принести мир душе, умирив её перед людьми и Богом. Когда ты один довольно долгое время, когда ум успокаивается, а чувства не связываются липкими нитями мира сего, ты можешь приобрести великую полноту любви и радости во Христе. Один на греческом языке означает монах. Настоящий — монах всегда один и даже в аду он остаётся монахом.
Осознание этого пришло ко мне не сразу. Так уж получилось, что я попал в тюрьму, когда мне было всего восемнадцать. Всё это уже давно прошло и поросло быльём. У нас на зоне были нормальные порядки, справедливые. Большую роль в этом сыграло наличие тюремного храма, который построили сами заключенные. Священники приезжали к нам служить по благословению владыки, они постоянно менялись — мало кто хотел долго иметь дело с осуждёнными. Это ведь тоже, в какой-то мере, призвание, поэтому я их не осуждаю. Но сам храм стал для многих местом, где зэки старались изменить себя, чтобы выйдя на свободу начать новую жизнь.
При храме была библиотека, и я брал церковные книги почитать. Они были нередко потрёпанными и зачитанными, так как принимались в дар от людей. Многие обращались к ним, потому что получали от этого утешение. Я не был исключением. Вместе с другими верующими часто составлял письма в различные храмы с просьбой о помощи. Некоторые приходы откликались и помогали нам, присылая одежду, предметы церковного обихода и даже продукты. Наиболее популярным продуктом, который нам присылали, была сгущёнка. Мы всегда радовались, получая такие посылки, и не потому, что мы были такие уж нищеброды, а потому, что кто-то на воле о нас заботился.
Нашей работой было тачать ботинки для строительных батальонов. Не завидовали мы бедным стройбатовцам! Но и нам было не лучше.
На зоне, конечно, всякое бывало, всего там хватало — и грязи, и злобы, но настоящих подонков я встречал мало. Общение с зеками убедило меня, что величайшей бедой русского человека является пьянство. Истории прихожан нашего храма на зоне были все, как на подбор, однотипными: выпил однажды, перебрал чуток, накуролесил и проснулся в отделении с больной головой и отбитыми почками. А потом какой-нибудь сержант перечислял, что ты натворил, разъяснял, сколько за это светит…
Наш храм помогал зекам привести в порядок свои мысли, тёплая вера давала надежду и прощение. А это самое главное для зека, мысли которого всегда о свободе. Для некоторых увлечение религией здесь носило временный характер, для других — нет. Но для любого зека, посещающего церковь, понятие «перевоспитание» носило здесь не издевательский, а реальный смысл. Государство, ограничивающее свободу, могло не только не перевоспитать, но и озлобить. Но со свободой вероисповедания в зону пришел свежий ветер, всколыхнувший жажду покаяния. А покаяние способно перевоспитать и самого закоренелого зека. А школой покаяния является храм.
Тюрьма губит лишь тех, кто считает себя невинно страдающим и «мотает срок» от звонка до звонка. Заключенные, понимающие, что они заслужили эти годы лишения свободы и получили по делам своим, не «мотают срок», а непрестанно укоряют себя за прошлое. И тогда к этим потерянным для общества людям нисходит Христос, Он приходит сквозь стены и колючую проволоку, наполняя узника духовным светом и радостью, вожделенной свободой в Самом Себе.
