Филипп Дженкинс - Войны за Бога. Насилие в Библии
Многие христианские апологеты видели в сценах насилия символы и отражения духовного мира, тем не менее другие мыслители, жившие в разных столетиях, считали завоевание реальным историческим событием, и это ставило перед ними нравственные вопросы. Некоторые из них могли дать на них продуманные ответы, хотя многие их аргументы придутся не по вкусу современному читателю. Обычно у апологетов звучали вариации на две главные темы, которые нелегко примирить одну с другой:
1. Бог стоит несравнимо выше всего, и потому он сам определяет, что правильно и справедливо; потому его повеления справедливы по определению, даже если людям они кажутся неверными. Завоевание служит испытанием для веры человека в силу и благость Бога.
2. Народы, населявшие Ханаан, так глубоко погрязли во зле, что их уничтожение было актом справедливости.
Первая из этих теорий утверждает, что повеления Божьи не нуждаются в оправдании, тогда как вторая дает объяснение, опираясь на человеческие критерии справедливости{160}.
В целом богословы отчаялись найти такой ответ, который удовлетворил бы разум человека. Вместо этого они начали говорить об абсолютной и непостижимой мудрости и силе Божьей, о его власти делать то, что ему захочется, со своим творением. При этом они часто использовали один образ из Послания к Римлянам, где апостол Павел сравнивал Бога с горшечником, который волен поступать с глиной, как захочет, так что сосудам, которые он вылепил, не следует жаловаться на свою судьбу{161}.
Августин: послушание приказам
Эту тему, как и многие другие, развивал такой влиятельный толкователь Библии, как Августин Гиппонский, который подчеркивал, что Бог стоит превыше всего и обладает абсолютной справедливостью. Каким бы несправедливым ни казалось такое-то деяние людским глазам, если Бог повелел его совершить, в нем не может быть ничего дурного, так что остается только выполнить приказ.
Мысли Августина складывались в долгих спорах с сектой манихеев, к которой он сам некогда принадлежал. Хотя у манихеев существовала своя жизнеспособная богословская система, основанная на идее вечного конфликта между силами света и тьмы, их привлекательность для людей во многом объяснялась тем, что они критиковали Ветхий Завет с позиций рационализма. Если, как они верили, Ветхий Завет описывал действия злого низшего божества, тогда не стоило удивляться тому, что в нем можно найти так много вопиющих проявлений несправедливости и безнравственности. Поэтому первоочередной задачей христианских апологетов стала защита Ветхого Завета.
Самым знаменитым оппонентом Августина был предводитель манихеев по имени Фавст, также уроженец Северной Африки, который указывал на резкие противоречия между Пятикнижием и учением Иисуса. Полемизируя с ним, Августин говорил: «Фавст обвиняет Бога Ветхого Завета в смерти тысяч людей за ничтожные преступления, как Фавст их называет, или вообще без причины». Он «говорит, что Моисей повелел сделать и сделал сам много жестокостей»{162}. Современному человеку должно показаться, что Фавст выдвинул вполне обоснованное обвинение. Августин ответил на это трактатом «Против Фавста», где содержится развернутая апология Библии. Действительно, говорит Августин, многие из описанных там действий кажутся жестокими или порочными, но их можно защитить разными способами. Как мы увидим, Августин утверждал, что большинство проблематичных историй следует понимать в аллегорическом смысле; но даже если мы не прибегаем к этому подходу, продолжал он, мы не можем судить Бога. Если акты насилия были совершены из послушания Богу, это их полностью оправдывает.
Среди прочего, древних читателей Библии сильно смущало то, что евреи, покидая Египет, одолжили сокровища у своих египетских хозяев. Участие в таком мошенничестве делало Моисея похожим скорее на главу шайки преступников, чем на вождя освободительной борьбы. Зачем он это сделал? Августин отвечает: Моисей этим нисколько не согрешил, более того, «грехом было бы этого не сделать. Таково было повеление Бога, который, поскольку ему ведомы и поступки, и сердца людей, может решить, что надлежит кому претерпеть и от чьих именно рук». Бог абсолютен, и его стандарты превышают понимание людей – во многом фактически это подобно тому, как Коран изображает Аллаха. В понимании Августина также Бог «повелевает сделать лишь то, что в наивысшей степени справедливо»{163}.
Если мы принимаем этот принцип, все войны и покорение народов логично встают на свое место, и такое понимание дало Августину возможность выстроить теорию законной войны и оправданного насилия. Если мы судим о любой войне, говорит он, нам следует себя спросить, какой авторитет руководит ее участниками. «Если война производится из послушания Богу, который желает выразить упрек, или смирить, или сокрушить человеческую гордыню, можно считать ее справедливой войной». Однако Августин добавил сюда и еще одно соображение: просто «послушание приказу» вполне оправдывает участие человека в несправедливой войне. В некоторых случаях, говорит он, праведный человек может участвовать в несправедливой войне, оставаясь невиновным: «Быть может, царь отдал несправедливый приказ, но солдат невиновен, потому что послушание – это его долг». Если же это справедливо для людских дел, то «насколько же выше степень невинности того, кто ведет войну, подчиняясь Богу, о котором каждый его служитель знает, что Бог никогда не требует поступать несправедливо»?{164} Тем самым Августин, хотя он и не ставил перед собой такой цели, заложил надежные основания для христианской теории справедливой войны, и его аргументы вполне соответствуют доводам позднейших мусульманских мыслителей, разработавших теорию джихада.
Реформация: Божий суд на практике
Представления о Боге, который превыше всего прочего и поступает, как ему заблагорассудится, заняли центральное место в богословских системах мыслителей Реформации XVI века. Фактически многие протестанты черпали тогда вдохновение в тех самых историях, которые отталкивают современных читателей, в частности, в таких историях, где звучат повеления Бога, недоступные человеческому пониманию. Подобно Августину, Жан Кальвин опирался на самые суровые библейские повествования о завоевании, чтобы выдвинуть свои радикальные богословские аргументы. Последним крупным трудом Кальвина был комментарий на Книгу Иисуса Навина (1563–1564), которую один его почитатель назвал «завещанием умирающего церкви». Для позднейших поколений христиан это наследие оказалось обоюдоострым мечом. Кальвин использовал ветхозаветные повествования об убийствах как главный пример, иллюстрирующий его богословие, и гораздо позднее его интерпретации мучали мыслителей из протестантов и пуритан{165}.
Важное место в богословии Кальвина занимала идея избранничества: Бог выбрал для себя народ, и этому решению нельзя сопротивляться и его нельзя ставить под сомнение. Вследствие первородного греха падшее человечество обречено на проклятие, и это падение и развращенность окрасили собой все мысли и чувства человека. Вспомним притчу Христа о пшенице и плевелах: до времени они растут вместе, а затем наступает суд, и плевелы ничего не могут сделать, чтобы избегнуть своей печальной судьбы. Кто-то может быть человеком высочайшей нравственности, приносить пользу обществу или даже спасать невинные жизни, но все это не позволяет ему надеяться на спасение, если данный человек не предопределен ко спасению. И если даже человек сознательно обращается ко Христу и вступает в его церковь, это не позволяет изменить уже вынесенный вердикт. По человеческому разумению такое богословие чудовищно несправедливо, как будто его создал дьявол, но именно такая реакция, утверждал Кальвин, показывает, как глубоко испорчен человек и как порочны его установки по сравнению с абсолютной справедливостью Бога.
Люди не вправе сетовать на суровость Бога ни при каких обстоятельствах, даже когда Он истребляет целые народы. Кальвин не хотел сказать, что массовые убийства и геноцид допустимы в обычных условиях – вовсе нет: «если бы израильтяне просто удовлетворяли свою похоть и ярость, убивая матерей с их детьми», такое поведение было бы «варварством и зверской жестокостью» – тем, что мы сегодня называем военными преступлениями{166}. Но подобные слова неприменимы ни к какому – ни к одному – действию, если оно совершается по повелению Бога. В таких обстоятельствах христианину в лучшем случае остается смиренно благодарить Бога за его невероятное терпение по отношению к другим народам, которые грешат не меньше, но пока еще не исчезли с лица земли.
Проверкой на правильную установку здесь служило отношение к убийству детей, которое возмущало даже тех, кто привык к жестоким европейским войнам начала периода Современности. Кальвин утверждал, что и дети были рождены в грехе и заслужили проклятье так же, как и их родители, и только милостивый Бог по своему произвольному решению может спасти их. Кальвин начисто отвергал саму мысль о том, что человек может судить о деяниях Бога или находить их несправедливыми:
