Митрополит Георгий (Ходр) - Митрополит Георгий (Ходр) Призыв Духа
Церковь — не отделившееся общество. Не выходя из мира, она покорствует или не покорствует Тому, Кто молит об избавлении ее от лукавого. Именно потому, что Он ее любит, Господь вызывает и в ней любовь. В какой мере отвечает она на Его любовь? Будучи предметом благоволения Божия, она поставлена перед лицом Христа как Супруга, которая, возрастая, не старится, а становится моложе. Спасенная искупительным деянием, она обретает это спасение и совершает его в страхе и трепете, колеблясь и пребывая верной; в той мере, в какой уязвимость ее членов остается доступной для благодати. Кто говорит «бракосочетание», говорит и «влечение», но также говорит «обет» и «надежда». В надежде единство уже более или менее осуществлено. Лицо возлюбленной преображается в икону Господню через созерцание Его Лица. Церковь вся целиком есть дар преображения. Так же как Сын есть «космос Церкви», сама Церковь, благодаря этому безвозмездному дару, есть сердце человечества или, по слову Оригена, «космос космоса». В этом смысле, как Церковь, в своем движении к всеобщности и всевосстановлению, сама становится Христом, так и человечество, очищаясь, становится Церковью в тайне Божией. Если так понимать Церковь, то спасение только в ней.
То, что мы признаем Церковь местом, где в тайне Святого Духа присутствует Христос, не мешает нам отыскивать всякий след Бога в религиозных традициях различных народов. Христианское прочтение философии религий — в частности, монотеистических, — философии искусства, социальной борьбы — представляется плодом нашей жизни во Христе. Таким образом, универсальность Христа можно понять и очертить, исходя из Его своеобразия. Речь идет о том, чтобы уловлять лучи, изливающиеся из Слова, ибо очевидно, что принятое Им воплощение не исчерпывает всего Его присутствия. Божественный свет тут и там проступает сквозь всякий шлак. Мы отнюдь не приемлем этого шлака, но евангельская истина безумна, и ей нужно лишь лучшее вместилище. Человеческая мысль вся вмещается в Иисусово слово. Как, например, мы можем оставаться глухими к его отголоскам в мистической поэзии ислама? Если Бог не живет в рукотворных храмах, то Он Сам выковывает Свою золотую жилу и прячет ее в духовном наследии человечества. Где мы охвачены божественным Духом, там повторим за св. Иринеем: «Где Дух, там и Церковь»[4]..
А тайна личности остается неприкосновенной. «Случается так, — говорит Ориген, — что изгнанное наружу оказывается внутри, а внутреннее — снаружи»[5]..
Утверждая нашу церковность, мы не прекращаем верить, что милосердие — это все, и что истинное единство человечества уже принадлежит Христу и открыто Им для смиренных, для тех, кто смог освободиться от всякой конфессиональной гордыни, от всякого чувства этнического, расового или культурного превосходства.
Рассеянное в мире, в людях разных цветов кожи и разных традиций, присутствие Христа делает еще дороже для нас ту Церковь, которая в Духе ведет нас ко всякой истине.
Именно оттого, что мы всецело принадлежим Христу, нас так радует всякий опыт, ощупью приводящий к Нему. Кого нашел Христос, тот сам непрестанно ищет Учителя в странствиях бытия. «Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя; искала я его и не нашла его» (Песн. 3, 2).
Христианство характеризируется своим единством, своей единственностью, а не возможным и случайным синтезом с какой–либо иной — философской, религиозной, политической — системой. Оно — не концепция, которую можно смешать, сблизить или сравнить с другой, даже религиозной. И все же мы принимаем свет Христов, где бы он ни явился.
Даже когда мы, в силу необходимости, ведем политическую борьбу, другие знают, что мы Христовы, что последним критерием той жизни, правды, свободы, которые мы стремимся установить на земле, остается Христос. Общество представляется действительностью, которая поддается техническому анализу. Анализ же — орудие общественных наук, предполагающих объективную методологию. Вера находится не на этом уровне. Но какие бы социальные утопии нас ни вдохновляли, в ожидании смерти и в чаянии жизни будущего века, цель справедливости для нас — любовь. Речь идет о том, чтобы изгнать догматизм и всякое общественно–политическое начетничество, способное сузить сознание и ограничить нашу внутреннюю свободу, но при этом нам следует продолжить бороться за новые структуры. А для этого требуется честность и серьезность, которые могут заставить занять радикальные позиции.
Мы на рубеже двух противоборствующих миров, совершенно чуждых друг другу по методам и по языку. С этой точки зрения очевидно, что двойственность составляет самую структуру нашей земной жизни, озаряемой верой. Очевидно также, что мы должны использовать оба эти способа мышления, не смешивая их, но и не отсекая один от другого.
Одними благочестивыми пожеланиями общества не построишь. В самое конкретное дело нужно внести свежесть и новизну Евангелия. Как, однако, совместить неизменность Бога и необходимость исторических перемен? Как именно действовать, не отчуждаясь от конкретного общества и данной политической обстановки? Аполитичное поведение представляется мне отрывом от жизни и попустительством, которые происходят от бесчувствия. Напротив, если личность, и даже христианская община, сможет одновременно служить людям в области общественно–политической и продолжать жить эсхатологией, Евхаристией, Пасхой, — это, по–моему, будет чудо. Чудо, на которое мы надеемся.
Трудность этой задачи заключается в том факте, что социальная мысль известной глубины и реалистичности развивалась, как правило, в кругах нецерковных, агностических, а то и атеистических. Поэтому христиане часто пытались огульно отбросить социальную, особенно марксистскую, мысль, да и та не слишком стремилась к диалогу с христианами. В Восточной Европе Церковь, как и государство, отказывается от такого диалога, предпочитая сотрудничество в плане национальном и, таким образом, de facto освящая монолитность как секулярного, так и религиозного общества. В России после 1905 года обращение в Православие плеяды марксистов, прошедших путь немецкого идеализма, привело к возникновению религиозной, как они ее назвали, философии, оторванной от непосредственной деятельности, хотя и общественно вдохновленной. Ревнивая мысль Бердяева о свободе по отношению к традиции, эротическая и прокатолическая мысль Соловьева, космическая и гностическая мысль Федорова нуждалась во времени, чтобы приготовить путь общественному действию. Но она может стать источником вдохновения при бблыпей свободе общественной практики.
Впрочем, тесная связь Православной Церкви с государством оставляет место лишь для благотворительной деятельности. Наблюдается значительное богословское пробуждение, связанное с общественным консерватизмом, с благочестивым милитаризмом, с каким–то культурным мессианизмом, в котором народ, история, культурное наследие составляют освященное целое. Тут и там в православии наблюдаются признаки утонченного неоязычества, тем более вредного, что оно связано с религиозным символизмом.
Другое, тоже совершенно секулярное, искушение подстерегает Церковь на Ближнем Востоке: это конфессиональная система политического устройства, при которой государство рассматривает религии как политические сущности, пользующиеся определенными льготами. Эта система порождает в умах верующих и в поведении клириков политико–религиозную двойственность. Церковь чувствует себя призванной служить не всем людям, как раньше, а только своим членам. В этой государственной структуре сияние Церкви потускнело, и она больше не смотрит на себя как на носительницу вселенского послания. Она берет на себя функцию совершения таинств, но таинства теряют свое космическое измерение, значение собирания «рассеянных детей Божиих».
Разница в социальном положении отражается на богословских концепциях разных Церквей. Остается выработать социальное богословие, исходя из общей воли православных вместе послужить отверженным земли. Ибо парадокс современной Церкви все–таки в том, что у нее нет глубокого единства, несмотря на единые догматы и все более и более общее неопатристическое богословие. Несмотря на это обновление, Православные Церкви еще не выработали реалистического социального мышления. Они слишком дорого платят за свое спокойствие. Они, более или менее полностью, присоединяются к идеологии своих правительств и безмятежно любуются успехами своих стран.
Я недостаточно осведомлен о богословии в Латинской Америке, чтобы сказать, может ли она принести нам что–то значительное. Но весьма ценно, что христиане там вовлечены в общественную борьбу.
Я все более и более убеждаюсь, что синтез между Евангелием и какой бы то ни было идеологией немыслим. Евангелие так мало концептуально и систематично, так открыто и исполнено оттенков, что оно не поддается отождествлению с политической системой. Нельзя безнаказанно прибегать к Евангелию для обоснования заранее избранной социальной доктрины. Когда слушаешь проповеди про богатых и бедных, кажется, будто проповедник строит богословие на своих страхах и компромиссах. В этой области можно быть либо пошляком, либо пророком, среднего не бывает. Но, во всяком случае, есть в великом предании Отцов IV — V веков золотые слова о справедливости и до утопичности революционные понятия о собственности. Почему общественное учение Иоанна Златоуста, Василия Великого и стольких других не подхвачено, не переработано в свете нашего современного опыта и углубленных, так быстро, из года в год возрастающих знаний по политической экономии? Нужно освободить все народы от гнета, какова бы ни была порабощающая их идеология. Конечно, каждый из нас больше всего чувствует беду своей страны и своих соседей, и это нормально, но не думаю, что есть какая–то иерархия беды.
