Николай Благовещенский - Среди богомольцев
Взамен этого, в Карее не так давно открыто другое училище, но уже для монахов. Оно помещается в большом и красиво разрисованном здании и имеет знающих своё дело преподавателей, выписанных нарочно из Афин. В этом училище учатся до тридцати молодых монахов разным богословским наукам и даже латинскому и французскому языку, вероятно для того, чтобы при случае вести догматические споры с католиками. Чрез них Афон рассчитывает показать еретическому миру свою силу и, по окончании курса, рассылает их в разные епархии, как апостолов православия. Но таких людей, говорю, слишком мало и огромное большинство обитателей Афона находится в том состоянии блаженного неведения, какое имеют только младенцы, невкушавшие ещё словесного млека. Это младенческое неведение стоит, кажется, в самом принципе афонского подвижничества, как читатель мог заметить это из предыдущих глав. Сколько раз мне приходилось слышать такие восклицания, выработанные многолетним опытом Афона: «в мирском знании нет спасения! Мирские науки не приведут к добру! Для чего мы будем испытывать судьбы Божии? Он один знает законы мира, и нам ли слабым сравняться с Ним в знании? А коли станет ум кичливый стремиться к знанию, диавол тотчас искушать начнет гордостью, и в сердце грешника понемногу ослабнет смирение перед непостижимой для нас силой Божией…» Иные прямо сознавались, что наука нужна в мире, а не здесь; здесь она только мешает спасению: «да и наше ли это дело? Мы ведь монахи!…» и т. п.
В силу таких принципов монахи косо смотрят на науки вообще и на мирские в особенности, и стараются сохранить своё младенческое неведение. Следствием этого неведение бывает постоянный, суеверный страх и суеверное толкование самых обыкновенных явлений природы. Всё, непонятное с первого взгляда, у них легко объясняется действием силы: или благодатной – Бога, или враждебной – сатаны, действующего попущением Божиим. Случится ли землетрясение или гроза, и вот в монастырях бьют в набат, торопя братию к молитве, чтобы несчастье миновало обитель. Появится ли гусеница или болезнь какая на винограде, собираются монахи и из требника читают заклинание св. Трифона, чтобы Бог послал на гусеницу ангела своего с огнем и мечем и прогнал ее на место безлюдное, безводное и бесплодное… Если же какое событие хоть немного выходит из ряда обыкновенных, то Афон совсем теряется и не знает, что делать по этому случаю. Несколько лет назад на Афоне зашел, убежавший откуда-то, верблюд и долго разгуливал по горе. В этом кажется, нет ничего удивительного, но на монахов почему-то напал панический страх; в появлении такого необыкновенного путешественника, они видели грозное предзнаменование, видели воплощенную силу нечистую, и каждый монастырь с ужасом ждал приближение верблюда. Только где показывался верблюд, его били и гнали дальше, а братие впадала в уныние, ожидая разных несчастий. Действительно, после него, как нарочно, в Лавре обрушились арки в ворогах, а Кутлумуш сгорел только оттого, что верблюд, проходя мимо монастыря, посмотрел на него как-то загадочно. Не знаю, что бы дальше предприняли монахи, если бы не явился хозяин верблюда и не увёл его с собой.
Много толков и суеверного страха произвела большая комета, бывшая в 1858 году. Политики видели в ней меч, угрожающий Турции; не политики – приближение страшного суда. При этом привожу один из множества фактов, дающий понятие о наивности и неведении афонской братии. Самовар, в некоторых закоулках Афона, до сих пор ещё служит предметом диковинным, а труба самоварная и подавно, особенно если она узористая. О. Лукиан, прислушиваясь однажды к толкам греческим о комете, вздумал подшутить над ними. Он среди белого дня наставил трубку самоварную к небу, будто телескоп, и смотрит внимательно.
– Чего ты, отче, глядишь? спрашивает прохожий монах грек.
– Комету наблюдаю, ответил тот положительно.
– Да разве днем видно?
– В трубу видно лучше, чем ночью; даже надпись можно разобрать на хвосте.
Монах попросил посмотреть. Лукиан конечно согласился.
– Ну что? видишь? спросил он.
– Нет еще.
– Ну, брат, значит у тебя грехов много; а грешный тут ничего не увидит. Давай-ка назад трубу.
– Погоди, отче, я ещё посмотрю, может увижу, проговорил тот робко и продолжал упорно глядеть в трубу.
Скоро сошлась порядочная толпа любопытных, и не смотря на то, что о. Лукиан объявил им о своей шутке, самоварная труба до позднего вечера переходила из рук в руки.
Приходилось мне говорить иногда с монахами, даже с даскалами (учителями) афонскими об электричестве, гальванизме, локомотивах и других открытиях науки, но монахи или вовсе не признавали фактов, или прямо видели в них силу демонскую. Мне отвечали, что «ни в св. писании, ни у св. отцев церкви об этом не сказано ни слова: – так что же можно видеть во всём этом, как не вражьи искушения?» И больше говорить со мной не хотели. Один столетний старик-келиот много времени прожил на Афоне в уединении и блаженном неведении. Доходили и до него стороной темные слухи о каких-то пароходах и паровозах, где работает пар, вместо людей и т. п., но старик пропускал мимо ушей эти слухи и только подсмеивался. «Тут сила нечистая действует, говорил он ученикам: – и к Афону ей не подойти, вспомяните вы моё слово!» Но вот ученики передают ему, что слово старческое не сбылось, и пароходы благополучно пристают у Руссика и привозят даже богомольцев. – Так покажите же мне эти пароходы! промолвил озадаченный старец, и решился на этот раз покинуть своё долгое уединение и идти к морю. В день прибытие парохода, его под руки ввели на гору, откуда видна была пристань Руссика, и с высоты горной, как новый Моисей, увидел он частичку мира обетованного. Видел он, как подъезжал пароход, как встречали и провожали его колокольным звоном, (причем пароход не лопнул и не исчез), как потом он тихо и плавно обогнул Афон и скрылся на далеком горизонте. Старик в изумлении поник головою.
– Видел, отче? Видел чудо? спрашивали его ученики.
– Ведите меня домой! ответил тот угрюмо. – Теперь мне только умереть остается; больше видеть уж нечего.
Видно, слишком поразило его это событие и сознание силы науки невольно ворвалось в его стариковскую душу…
Такие же экземпляры неведение и наивного любопытства встречаются и между сановными монахами, составляющими власть монастырскую, только у них оно имеет оттенок барский, начальнический. Если такой монах и спрашивает о чём нибудь, то с достоинством, как будто всё это он уже давно знает и спрашивает только от нечего делать. В собственные рассуждение по части наук он не вдаётся, вероятно потому, что боится промахнуться и уронить себя в глазах мирянина. Помню, раз в собрании проэстосов, мы завели речь о Китае и о последних проделках с ним Англии. Этот разговор особенно заинтересовал одного проэстоса, который до тех пор, кажется, и не подозревал о существовании такой диковинной страны, как Китай. На другой день он нарочно является к нам, и будто мимоходом, снова заводить речь о Китае. Мы конечно отвечаем, и старик уходит. На третий день та же история и так почти-что каждый день. Как приближаются сумерки, слышим, раздается шлепанье башмаков по лестнице, и в дверях показывается седая и толстая фигура «Китая». Раскланявшись и усевшись, он начинает обычный разговор.
– Жарко сегодня?
– Да, жарко.
– А что, в Китае тоже ведь жарко?
– Очень.
– А как там, в Китае, даже крыс едят?
– Едят.
– Солёных?
– И солёных.
– Гм!… Ишь ведь как… люди-то… Ведь, кажется, и церкви православные есть?
– Есть.
– Ну, вот. А как Китай-то далеко отсюда?
– Очень далеко!… И так далее, в этом роде тянется разговор часа полтора. Под конец происходило общее зеванье и «Китай» уходил спать.
Через год я опять неожиданно встретился с этим проэстосом и, желая доставить ему удовольствие, сам заговорил с ним о Китае. Старик обрадовался и с прежним глубокомыслием повторил свои вопросы. Юродство ли было это, или серьёзное увлечение Китаем, не знаю.
Когда приезжие археологи обратили внимание на древности афонские и убедили монахов, что чем больше в монастыре Византийской древности, тем больше ему чести, тогда стали по глазомеру определять древности своих построек и составлять по преданию историю Афона и монастырей его [44]. Начались между ними споры: чья обитель древнее, кто был основателем их и т. п. Хронология и история завертелась в переработке монашеской, событие чудесным образом исказились и теперь не дай Бог никому довериться рассказам монашеским о происхождении и истории святогорских обителей. Все почти монастыри оказались основанными, если не при Константине великом, то не много позже его; каждая вещь украсилась легендой, одна другой древнее; один монах даже уверял меня, что Протатской собор в Карее заложила сама Богородица в бытность свою на Афоне, хотя этот собор с самой постройки своей празднует день Успенья. Слушая толки монашеские, я спрашивал иногда: как же эго, братие, по хронологии оказывается, что такой то монах жил у вас 200 лет, или, что патриарху, освещавшему ваш собор, было в то время только три года от роду?
