Валад Бахауддин - Утопленная книга. Размышления Бахауддина, отца Руми, о небесном и земном
В тринадцатом веке рукопись «Маарифа» была раритетом, существовало всего несколько копий, а Руми помнил весь текст наизусть. «Маариф» никогда не издавался для широкой публики и циркулировал как частный документ. С момента создания и до наших дней рукописи «Маарифа» никогда не «терялись», выпадая из обихода, как, например, свитки «Мертвого моря», однако в течение нескольких веков они определенно оставались на полках библиотек невостребованными. Опубликован немецкий перевод, но он не получил широкой известности, а теперь стал библиографической редкостью. А. Дж. Арберри включил двадцать фрагментов из «Маарифа» в свою книгу «Аспекты исламской цивилизации, отраженные в аутентичных текстах».
Возможно, некоторые из дневниковых заметок были значимы лишь для самого Бахауддина: не исключено, что таким образом он намечал темы для позднейшей разработки. К подобным материалам могут относиться памятки по садоводству, различные снадобья. Он не предполагал, что эти заметки будет читать кто-то еще. Другие фрагменты явно навеяны пророческим откровением, чем-то напоминающим изумительные главы, завершающие Коран, в которых выражены краткие вспышки откровений на определенные образы и процессы. В Коране эти суры называются «Послеполуденное время», «Заря», «Смоковница», «Сгусток», «Звезда», «Утро».
В «Маарифе» можно найти и такие темы, как заживление раны, усвоение пищи, суть желания во всем желаемом. В одном месте («Маариф» 1:151—153) Бахауддин в глубоком молитвенном состоянии просит Бога наделить его даром передачи священных текстов. Надеемся, что и нам удалось уловить и адекватно передать поражающую смелость этих фрагментов, повседневность других и колоритное разнообразие наиболее примечательных частей.
Главы книги Бахауддина сразу же поражают читателя удивительным проникновением в мир желаний. В молитве он просит, чтобы его желания были более пылкими. Когда энергия его желания возрастает, он ощущает в себе движение божественного. Этим он напоминает Уильяма Блейка: «Энергия — это вечное блаженство. Вечность — это любовь к произведениям времени», — вот мудрость энергии по Блейку и Бахауддину. То, что питает тело, питает и душу. «Без противоположностей нет прогресса». Бахауддин часто искренне молится о том, чтобы его желания обострились. Под этим он имеет в виду жить телом, как можно более полно и сознательно. «Лучше убить ребенка в колыбели, чем питать неосуществленные желания».
Анна-Мария Шиммель отмечает «эксцентричную чувственную образность» дневника Бахауддина. Исследователь Руми Франклин Левис называет некоторые пассажи «психоделическими» . Мы бы отнесли эту особенность за счет отменного здоровья Бахауддина. Руми говорит, что форма сама по себе экстатична, что уже лишь осознание тела и чувства способно повергнуть в состояние чистого восторга. Бахауддин объясняет, что каждая форма осознанности несет в себе вкушение присутствия Бога и что нужно осознавать себя, используя для этого все дарованные нам возможности, — трансцендентные мистические видения, страхи перед великими мира сего, восторженные молитвословия, гнев и раздражение и даже — эпилептические припадки.
Мы бы назвали Бахауддина мистиком «в соку», имея в виду, что ему по душе разные степени накала влюбленной человеческой осознанности. Бахауддин остро переживает сочное томление тела, достигающее кульминации в единении с Богом. Ему мил аромат человеческого общения и величие всего, что происходит в повседневности. Как-то утром он встал рано и собачий лай отвлек его. Собака лает в тринадцатом веке — а мы слышим это сейчас (1:381—382). Подробности сельской жизни семисотлетней давности остры и выпуклы в его описаниях. Для Бахауддина важны незамутненность бытия и сила желаний, поскольку это путь более углубленно проявить божественное. Пульсация жизненной силы позволяет божественному присутствию проявиться в теле более активно. «Я был скрытым сокровищем, и Я пожелал быть узнанным», — говорится в хадисе. Бахауддин говорит, что желание божества познать себя проявляется в силе нашего желания. Вот один из наиболее поражающих примеров этого в «Маарифе» (1:337—339):
Бахауддин описывает, как он проснулся утром, ощутив жгучее влечение к дочери судьи Шарафа. Она — одна из его жен, как и Биби Алави в аналогичном фрагменте (1:381—382), и тем не менее для своего времени, да и для нас, пожалуй, эти заметки поражающее откровенностью описание чувственного влечения. Профессор Фурузанфар, издавший «Маариф» в 50-е годы двадцатого века, позитивно оценивает выпуклость интимных откровений, отмечая их искренность и напряженность, но полагает, что подобная откровенность в устах выдающегося мистика граничит с безответственностью. «Нельзя забывать, что Баха Валад [Бахауддин] был выдающимся лидером мусульман. Он обучал учеников и проповедовал, а также был главным знатоком закона и судьей по проблемам религии. Именно он наставлял своих многочисленных учеников в вопросах этикета и морали». В такой открытости чувственному влечению мы, скорее, улавливаем силу искренности перед Богом, превосходящую привычные рамки морали. Бахауддин обнажает себя и собственную жизнь в исповедании своей веры. Он величествен в своей подлинности.
Название «Маариф» также может быть намеком на то, что рукопись была создана в состоянии марифата. Бава Мухайяддин часто упоминал четыре стадии просветления: шариат, хакикат, марифат и суфийят. Марифат — завершение всех стадий, суфийят — полное слияние. О суфийяте не оставлено никаких записей. Об этой области сознания ничего нельзя сказать, находясь внутри нее. Марифат — гнозис, постижение Бога, знание, которое приходит от изначального света, даруемого человеческим существам. Говорят, что этот свет сосредоточен в центре лба. Концентрация на данной точке приводит к встрече с проводником души. Марифат — это вместилище бесконечного в личности, благодаря которому человек сливается с океаном и становится его волной. В этом состоянии нет дня и ночи, рождения и смерти, лишь чистая данность всего существующего. Отсюда частое упоминание цветов у Бахауддина. Знание цветов лишено субъектно-объектной двойственности. Марифат случается благодаря погруженности в присутствие, в целостность энергетического поля и его формы, цветение цветка и его аромат. Марифат — это места встреч, где Руми и Шамс смотрят в лицо друг другу. Моисей на Синае просит Бога о лицезрении лицом к лицу, что говорит о его переходном состоянии от марифата к суфийяту. Примером такого состояния является и ночное путешествие Мухаммада и последний ужин Иисуса. Мы ощущаем то же самое в неустанном желании Бахауддина не просто встретить божество, но стать им. Об этом же говорит эпизод, когда Шамс бросает книгу отца Руми в воду, чтобы избавить друга от опоры на письменную мудрость. Английское слово «мистицизм» имеет смутный и расплывчатый смысл, но ведь за ним что-то стоит. Самим мистикам становится неуютно от ярлыков и вообще от слов. Всемерно опираясь на непосредственный опыт, они говорят о вкушении и улавливании аромата того, что несказуемо. У Бавы Мухайяддина как-то спросили, как тот воспринимает жизнь. Он зачмокал губами, как сосущий грудь младенец. Мистики живут не по книгам и черпают свои знания не из книг. Это вкус и аромат, приходящие от присутствия и чувств. Они проницают нас так же, как мы — друг друга. «Таинство Бога изъясняет себя в том, как мы любим». Руми сказал, что его отец «продолжил длинную череду глубоко мистических душ, которые из поколения в поколение представляли редкие и тонкие учения» (Беседа 16), — таинства, наилучшим образом передаваемые не стихами или словами, но посредством уединения и открытости присутствию, внутреннего собеседования, практики и интимного разговора по душам. Все это, вероятно, и привело к появлению подобной книги.
Суфии — современники Бахауддина — полагали, что наиболее глубокая передача происходит не с помощью книг, а через присутствие. Писанье совместно творим мы губами Под снегопадом чистых сердцами (это двустишье без указания авторства приводит Бади-уз-Заман Фурузанфар в изд.: «Жизнь мевланы Джалал уд-Дина Мухаммада, известного как Моулави».). Бахауддин обрел большую известность в основном благодаря своим ежедневным беседам, где открыто критиковал правителя и его советника, влиятельного философа Фахра-э Рази. Известные богословы и образованные знатоки закона приходили издалека, чтобы послушать его. Такие беседы были наиболее действенным способом обнародования идей. Редкие, старательно скопированные собрания высказываний Бахауддина, «Маариф», являлись эзотерикой, предназначенной для глаз очень немногих, и до сих пор эти собрания почти недоступны Западу.
