Дервас Читти - Дервас Читти Град Пустыня
Говорится, что сам Исайя был неграмотным, что однако не мешало софисту Энею Газскому говорить с ним о Платоне, Аристотеле и Плотине.[551] Это соответствует и обшему впечатлению, производимому его творениями. Они полны глубочайших мыслей о Писании, однако приводимые в них цитаты не вполне точны. Этим они напоминают «Послания» преподобного Антония, который также приводит слова Писания на память.
Значительная часть творений Исайи посвящена правилам, приложимым ко всем периодам монашеской жизни от послушника до отшельника,[552] где рассматриваются самые разные темы от практических деталей до глубочайших истин духовной жизни; при этом часть из них, похоже, восходит к «Правилам» Пахомия. Помимо этого, мы находим в трудах Исайи пространные и бесценные главы, в которых он истолковывает Писание при помощи аллегорического метода или — уже в кратких главах использует тот же метод, размышляя о горчичном зерне или о вине.[553]Здесь же мы находим большое письмо Исайи к его ученику авве Петру, только что избравшему путь аскета.'[554] В главе «О ветвях зла» приведен необычный список из семи, а не из восьми как у Евагрия помышлений (λογισμοί), в который входят: похотение (или желание), сребролюбие, оглаголание (клевета), гнев, зависть, тщеславие, гордость.[555] Аллегоризм и язык Евагрия принимаются без малейших сомнений. Чего здесь практически нет, так это любого рода общих или богословских рассуждений. В краткой главке дается классическое выражение характерного для восточного (Greek) христианства оптимизма в отношении истинной человеческой природы, где, к примеру, утверждается, что вожделение (желание), ревность, гнев, ненависть и высокомудрие (гордость) присущи человечеству по естеству, будучи дарами Божьими, однако грех искажает их, делая их противоестественными.[556] Сюда же входит достаточно пространное слово «к новоначальным и стремящимся к совершенству»,[557] содержащее в себе то, о чем умолчал Кассиан.[558] Опыт подвижников способствовал осознанию того, что избирающий уединенное жительство монах, не испытавший себя в общежитии, подвергается особым опасностям. [Киновийный] монах несет на себе страдания Христовы и Его Крест, восхождение же на Крест есть вхождение в покой кельи. Здесь мы находим основу мотива, характерного для убранства некоторых сирийских церквей, где столп пустынника в известном смысле уподобляется самому Кресту:[559] как Господь был пригвожден ко Кресту, так столпник и затворникисихаст прикованы к своему столпу или к своей келье. Однако, «если ум захочет взойти на крест, прежде нежели уврачует немощь чувств своих, то привлекает на себя гнев Божий, ибо приступает к делу, превышающему его меру».[560]
Ранее мы обращали внимание на то, что в Житиях Пахомия и Антония (но не в «Посланиях преподобного Антония») Имя Господа никогда не употребляется одно, но всегда говорится «Иисус Христос». В творениях же аввы Исайи Имя Иисуса используется либо само по себе, либо в сочетаниях типа «Господь Иисус», «святой и великий Царь Иисус» или «наш возлюбленный Иисус». Здесь мы вновь имеем дело с духовностью, которая была характерна для людей из окружения Исайи, порою терявших истинное равновесие и вследствие этого дерзавших говорить о своей близости к Господу и утверждать, будто Он обладал всего одною природой.[561] С этим связана и их характерная религиозность (вспомним рассказ о том, как Петр Ивериец дробя просфору, увидел, что алтарь залит кровью).[562] Об этих заблуждениях не следует забывать. Впрочем, простые христиане в любом поколении поймут ее.
Окружение Исайи, истово отстаивавшее нераздельность Христа, действительно отвергало Халкидон. Состоявший с ними в общении Исайя также относился к числу противников Собора. Однако существует история, свидетельствующая о том, что его отношение к Халкидону было далеко не столь однозначным. Два монаха из поселка близ Газы спросили у аввы через его ученика Петра ярого противника Халкидона — о том, почему один из них почти все время плачет, и услышали в ответ, что слезы эти вызваны бесами: «Или вы не знаете, что Отцы говорят обо всем, превышающем меру, как о дьявольском?» Монахи нашли этот ответ очень мудрым и решили спросить его о том, правильно ли они поступают, сохраняя общение с Собором. Старец передал им ответ: «В Соборе Вселенской Церкви нет ничего дурного, он не может повредить вам, и вера ваша правильна», — хотя сам он в это время не состоял в общении с Церковью. Крайне смущенный ученик его передал вопрошавшим: «Старец сказал, что в Церкви нет вреда, вы не можете повредиться ею, и вера ваша правильна. Но вы не должны забывать о том, что старец живет на небесах и не ведает о том зле, которое вершилось Собором». Тем не менее, монахи решили последовать совету Старца.[563]
Тем самым, мы вправе надеяться и надежда эта, как показывает история последующих лет, вполне обоснована на то, что халкидонское православие, в конце концов, смогло обратить к себе часть тех, кого в начале заставила отвратиться от него преданность Господу Иисусу. И не сохранилась ли та же подлинная преданность в вере пусть выражение ее порою было и неадекватным у тех народов, которые так и не примирились с Халкидоном?
V. НОВЫЕ НАЧИНАНИЯ
Вконце 405 года в Иерусалиме появился молодой пресвитер двадцати восьми лет от роду, пришедший сюда из стоявшего на Евфрате города Мелитена в Малой Армении. Евфимий, рожденный после усердных молитв родителей, еще до рождения был посвящен ими Богу.[564] Крещеный после смерти отца на третьем году жизни Отрием, епископом Мелитенским, и поставленный чтецом как
только его научили читать, Евфимий под надзором епископа, поручившего его заботам двух молодых клириков Акакия и Синодия (будущих епископов Мелитенских), получил хорошее образование.[565] Благочестивый и скрупулезный во всем, что относилось к богослужебному уставу Церкви, он, будучи склонным к аскетизму, искал уединения и безмолвия, однако по прошествии немногого времени был рукоположен во пресвитера и — несмотря на молодость поставлен попечителем над всеми монастырями диоцеза. Он не мог долго нести подобное послушание и вскоре бежал в Иерусалим,[566] а оттуда перешел в первую Лавру святого Харитона в Фаре и, поселившись, как говорится в его житии, в отшельнической келье за пределами Лавры, стал учиться самому непритязательному монашескому ремеслу витью веревок.[567]
Евфимий принес из Мелитена особую практику, которая существенно повлияла на будущее иудейского [палеетинского] монашества. В восьмой день Богоявления — Крещения Господня он по примеру Господа удалялся во внутреннюю пустыню (Utter Desert) и возвращался в Иерусалим только к неделе Ваий.[568] В 411 году он вместе со своим другом Феоктистом отправился в лежавшую по направлению к Мертвому морю πανέρημος («совершенно голую») Кутиллийскую пустыню [Κουτιλά], находившуюся в районе Кумрана. Они прошли две или три мили, оставив позади холмы и долины, пересекли относительно плоское пространство (дно котловины), за которым высился еложенный из известняка уступ, уходящий от Иерихона на югозапад, и, перебравшись через него, оказались в окрестностях Текоа, где юговосточный склон кряжа круто уходит вниз к тянущейся в южном направлении, заключенной меж Мертвым морем и горизонтом Иудеи пустыне. Этот горный кряж изрезан фантастическими вади причудливыми распадками, вода в которых если не считать редких пересыхающих луж — появляется после дождя лишь на часдругой, а стены пестрят пещерами. Именно сюда, в эти дикие ущелья, сместился теперь центр тяжести покинувшего окраины селений монашества. Спускаясь по одному из самых красивых распадков ВадиМукеллик, монахи набрели на большую пещеру, которая находилась на северном его склоне, взобрались по скале к ее входу и, рассмотрев ее, возблагодарили Бога за это неожиданно обретенное пристанище. В течение какогото времени они питались росшими в округе растениями, но после того, как их увидели два пастуха из Вифании (Лазарии), жители этого селения стали приносить им все необходимое для жизни. Слух о них достиг Фары, после чего к ним стали присоединяться другие монахи.[569] В главной пещере была устроена церковь. Добираться до нее по крутым склонам из других пещер было опасно особенно, если речь шла о ночных службах — и потому монахи не стали обращать это место в лавру, но собрались в киновию, построив ее на краю нижнего уступа у подножия того самого утеса, на котором находилась первая пещера; они построили и башню (обрушившуюся со временем), откуда можно было попасть в храмовую пещеру, в которой Евфимий оставался в течение всей недели, братия же могла видеться с ним только по субботам и воскресеньям.[570]
