Оливье Клеман - Оливье Клеман Отблески Света. Православное богословие красоты
Распятие и воскресение, пасха и крест радикально подрывают весь основанный только на логике истории порядок и, конечно, всякий порядок, обоснованный метафизикой. Весьма значимо, что первые христиане, не сомневаясь, отнесли к Иисусу обозначение Имени: это Он — имя, Его лицо открывает имя, вписанное в историю за ее пределами, вписанное за пределами концепций в Слово, которое исцеляет и позволяет вкушать и пить себя в смиренности хлеба и вина. Апостолы, как говорят Деяния (5:41), счастливы, «что за имя Господа Иисуса удостоились принять бесчестие», они, совершающие возложенную на них миссию «ради имени Его пошли» (3 Ин 1:7). Иисус неоднократно применяет к себе имя «Сущий», открытое у неопалимой купины, Он говорит: «…когда вознесете Сына Человеческого, тогда узнаете, что это Я (Я есмь Сущий)» (Ин 8:28). Вознесение на крест, высшая степень кенозиса, открывает, в полном отчуждении, собственное имя Бога (как об этом восхитительно, головокружительно писал Андрэ Скрима).
Действительно, следует заметить, что имя Иисуса — Иегиуа — это обыкновенное имя: впрочем, это более глагол, нежели имя: Иешуа означает Бог спасает, освобождает, выводит на простор. Бесконечность становится лицом. Бог приходит к нам как человеческое лицо, как слово, делающее нас ответственными и, следовательно, свободными. Конечно, лицо — это граница, литургические и богословские тексты не перестают об этом говорить, чтобы акцентировать антиномию в подходе ктайне: «Человечество, — писал, например, св. Феодор Студит, — созерцаемо личностью Христа в индивидуальной личности» [46]. Но лицо есть также место наиболее интенсивного присутствия. Биологически, психологически, духовно лицо, если оно лишается своих масок, действительно является границей, meqorion, говорят отцы, между видимым и невидимым, лицо — есть прорыв трансцендентности в бесконечную тюрьму мира. Понадобилась вся космическая эволюция, вся история жизни и, затем, — сознания, — чтобы достигнуть прозрачности взгляда, того, что патриарх Афина–гор называл «внутренним океаном взгляда». Лицо больше вселенной. Вселенная порождает меня и убивает, но лицо способно меня оживить. Человеческая любовь вбирает тело в лицо, лицо — во взгляд. Монашеское требование, и оно существует для всех во «внутреннем монашестве» (Павел Евдокимов) собирает лицо в молитву. Все лицо становится взглядом, как говорит св. Макарий [47], и приходит слеза, сверкающая ярче любых созвездий.
И, разумеется, чтобы быть озаренным, лицо требует ответа на взгляд, ответа дружбы, любви. В античности называли aproswpoV, не имеющий лица, тот, кого не видят, раба, который был всего лишь лежащим скотом, которого могли наказывать, телом, которое работало, пока его не бросят мертвым в какой–нибудь оссуарий. Наша эпоха знала и знает подобные оссуарии Освенцима, Колымы, Камбоджи, Великих африканских озер. В более широком смысле, нет никого, кто в некий момент своей жизни предательством, ненавистью или равнодушием не был бы сведен к состоянию aproswpoV. И последним рабством, обосновывающим и скрепляющим печатью все остальные его виды, становится смерть, уничтожающая свет самого любимого лица.
Вот почему столь важно то, что на мгновение, но на мгновение вечности, лицо Христа было лицом aproswpoV. Предательство друга, слепая ненависть толпы, воля власти и выгоды великих мира сего, общественное презрение, пытка наконец позволили возникнуть, на пути к Голгофе, этому лицу, покрытому плевками и кровью, тому святому измученному Лику, которое не переставали вытирать западные Вероники. Но именно в этой предельной точке кенозиса, отчуждения, именно из этой бездны смерти и ада воссияло воскресение. Тогда лицо Христа становится пасхальным ликом, лицом, торжествующим над обезличивающей смертью, в Нем отчаяние «переходит» в надежду (Пасха, песах, означает переход), в котором все, кто не имеет лица, отверженные, парии, презираемые, замученные, обретают свое истинное лицо отныне и навеки. Быть, пытаться быть христианином — значит обнаружить в глубине своей смерти и своего ада навсегда вставшее между нами и небытием лицо Бога воплотившегося, распятого и воскресшего, изуродованного и преображенного, который принимает и освобождает нас. Лицо, — и наше или, скорее, твое, в Нем, — которое не способна упразднить смерть, но которую упразднит оно само.
Бог во Христе назвал Себя любовью. Любовью безграничной, «безумной любовью» — как в один голос заявляли свв. Максим Исповедник и Николай Кавасила. Бог, во Христе, стал лицом раба, который, по слову пророка, не имел «ни вида, ни величия… и не было в Нем вида, который привлекал бы нас к Нему» (Ис 53:2), и который, именно благодаря этому, сияет той красотой, которая одна не эфемерна, не двусмысленна и не эстетична в объективном смысле слова, но отождествлена с любовью, излучающей принятие, прощение, «свет жизни», саму жизнь, которая сильнее смерти. Лицо отныне и навсегда представляет собой «живую икону любви», как об этом сказал св. Максим Исповедник [48].
Это лицо лиц является, без всякого разделения, и лицом Бога, ибо «видевший Меня видел Отца», — говорит Иисус (Ин 14:9). Он ведет, говорит тот же Максим, «все творение через себя явленного к себе совершенно тайному» [49]. Христос открывает нам то, что мы предчувствуем перед самым смиренным лицом, которое Он открывает в тайну личности, в разность, — в общение, где, оставаясь полностью недостижимым, на поверхность выходит бесконечное.
Есть лица мудрецов — особенно буддистских — которые с закрытыми глазами замыкаются в своем собственном и невыразимом внутреннем мире. Архимандрит Спиридон, миссионер в Сибири, мемуары которого, опубликованные в 1917 г. в Москве, были переведены на большинство западноевропейских языков, пишет, что он столько восхищался этими мудрецами, что даже не осмеливался говорить им о крещении; но, добавлял он, наша христианская миссия, похоже, заключается в том, чтобы приводить их, углубляя эту внутренность, к тому, чтобы они открыли глаза и увидели другого в неустранимом характере его личного существования.
Открыть глаза… Действительно, в открытии — все. Апостол Павел, в гениальном прозрении о кенозисе, осмелился говорить о Боге, о Боге во Христе, не на языке полноты, но на языке умаления, то есть о любви без границ, принятии другого в отречении от себя: «Он, будучи образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу; но уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам… смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной. Посему и Бог превознес Его и дал Ему имя выше всякого имени, дабы пред именем Иисуса преклонилось всякое колено небесных, земных и преисподних, и всякий язык исповедал, что Господь Иисус Христос в славу Бога Отца» (Флп 2:6–11).
Лицо Христа, на Туринской плащанице например, где оно схвачено в момент между смертью и воскресением, лицо, которое избороздили смерть любви и любовь — вечный победитель смерти.
Лицо Иисуса предстает как источник Света: «Как оно потрясает, это лицо, — писал св. Анастасий Синаит. — Это не что иное, как жилище Бога и врата неба… Оно сияет, сияя ярче, чем солнце» [50]. На кресте расцветает Роза — в сиянии слов распятого Иисуса лицо есть «прекраснейшая Роза» — так воспевает Христа Армянская церковь, наследница древней сирийской традиции. «Я есмъ» неопалимой купины, предвосхищающее тайну Рождения от Девы, — обращено к каждому из нас и становится ты есть, — ты жив навсегда. Ибо Имя — это лицо, а лицо — это любовь.
«О БАХЕ»
1) Считаете ли Вы, что религиозное измерение является структурной и образующей составной частью музыки Иоганна–Себастьяна Баха?
Музыка Баха как для него, так и для нас, если мы не довольствуемся тем, чтобы ее слушать, если мы ее практикуем и поем (пусть даже внутренне), есть музыка, неотделимая от молитвы, это музыка, которая молится и заставляет молиться. Бах пишет о вере. Он пишет, чтобы передать не только вибрацию, но и содержание веры (вот почему он выступал против пиетизма, слишком субъективного и слишком малоцерковного в его глазах). Особенно в Лейпциге, с 1723 г. до его смерти в 1750 г., творчество Баха выдержано в ритме богослужения: он пишет органные прелюдии, вводит песнопения и хоралы, аккомпанирует им, создает музыкальные размышления над евхаристической тайной во время причащения и завершает все поклонения в форме фуги. Хоралы, написанные им, всегда находятся в тесной связи с библейскими воскресными чтениями. Его кантаты созданы не для концертного исполнения, но для того, чтобы быть составной частью литургии.
Бах не поддается анализу! Это гениальный музыкант, но он также и великий богослов и глубоко верующий. Начиная со школы св. Михаила в Люнебурге, он, конечно, обучался музыке, но также и имел долгие беседы о философии и богословии с ректором Иоанном Бушем, одним из великих учителей лютеранства. И его библиотека была переполнена богословскими трудами. Он читал и перечитывал Библию, покрывал заметками ее поля, проникался псалмами до такой степени, что французский музыковед Пьер Видаль смог обнаружить связь, существующую между стихами Псалтири и музыкальными фразами произведений для органа.
