Том Райт - Главная тайна Библии
Вспомните удивительную сцену из «Саломеи» Оскара Уайльда, где Ироду докладывают о том, что Иисус воскресил умершего. «Я не желаю, чтобы он это делал, — говорит Ирод. — Я запрещаю ему это делать. Я никому не позволяю воскрешать умерших. Необходимо отыскать этого человека и сказать ему, что я запрещаю ему воскрешать умерших».
Это — реакция тирана, который почувствовал, что его власть пошатнулась. И подобный тон я слышу не только в словах политиков, которые хотят опустошать наш мир в своих целях, но и в размышлениях интеллектуалов, отрицающих воскресение.
Но далее в пьесе Уайльда идут знаменательные слова, которые чреваты великим кризисом как для Ирода, так и для нас. «Где теперь этот человек?» — спрашивает правитель. «Он повсюду, государь, — отвечает один из придворных, — но трудно найти его».[94]
Часть II
Замысел Бога о нашем будущем
5. Будущее вселенной: прогресс или тупик?
1. Введение
В первой части книги я стремился показать, что в представлениях о надежде на будущее царит великая сумятица, причем это касается и современного мира в целом, и церкви. Однако у первых поколений христиан мы обнаруживаем не некую расплывчатую веру, но очень четкие представления как о воскресении Иисуса, так и о грядущей жизни, которую Бог обещал дать всему Своему народу.
И дело вовсе не в том, что древние люди склонны к легковерию, а современные — к скептицизму. В нынешнем мире мы видим массу примеров легковерия, а в античном — массу примеров скептицизма. Скорее, это как–то связано с тем особым представлением о мире, которое породила жизнь, смерть и особенно — воскресение Иисуса.
Первые христиане с радостью вспоминали великое событие пасхального утра. Но это не все. Они разделяли веру иудеев в Бога как Творца и Искупителя и увидели в совершенно неожиданном событии воскресения Иисуса подтверждение этой веры — и именно потому с радостью смотрели в будущее, ожидая того, что еще не завершилось до конца, но что уже началось в то пасхальное утро. И именно картину обновления мира в будущем и мы будем рассматривать в этой части книги.
Можно было бы сразу перейти к данному вопросу и говорить о той надежде, которую Евангелие дает каждому верующему лично. То, что Бог совершил с Иисусом в первый день недели, Он обещал совершить с каждым человеком, пребывающим во Христе, с каждым, в ком обитает Дух Христов. Таковы представления христиан об истории человечества, основанные на Библии. Мы их непременно рассмотрим.
Но есть весомые причины сначала обсудить иные проблемы. На протяжении последних двух столетий в западном мышлении господствовал определенный перекос: гораздо больше внимания уделялось личной надежде человека в ущерб картине надежды Божьего творения. Более того, западное благочестие, начиная по меньшей мере со Средневековья, во многом испытывало влияние греческой философии, в результате чего надежда христиан стала напоминать скорее представления Платона о душах в бесплотном блаженстве, нежели библейскую картину нового неба и новой земли. И если мы начнем разговор о надежде с отдельного человека, у читателя может появиться ложное впечатление, что здесь и лежит подлинный центр тяжести всего, а надежда для всего творения играет лишь второстепенную роль красивого фона. Слишком часто именно так это и понималось. Мне хотелось, чтобы сама структура моей книги давала иную картину, которую я также намерен подробно описать.
Поэтому порядок рассматриваемых вопросов будет отражать значимость материала, как я ее понимаю. Вместо того чтобы начать с личной надежды, а от нее перейти к обновлению творения, мы начнем с библейских представлений о будущем мире — о нашей вселенной, полностью обновленной Богом, Который есть одновременно и Творец, и Искупитель. Именно такой контекст позволит нам должным образом говорить о «втором пришествии», а затем — и о телесном воскресении людей.[95]
Поэтому сейчас нам предстоит рассмотреть надежду для всей вселенной, великую драму, в которую входят наши маленькие драмы — подобно пьесе внутри пьесы. Каков замысел Бога о нашем мире в целом?
А чтобы ответить на этот вопрос, нам придется сначала, в данной главе, разобрать два самых популярных мнения, чтобы потом, в следующей главе, показать ту альтернативу, которую предлагает нам Новый Завет (хотя о ней нечасто услышишь от современных христиан).[96]
2. Мнение первое: эволюционный оптимизм
Рискуя упростить вопрос, мы можем условно выделить два различных подхода к будущему мира. Оба подхода иногда путают с христианской надеждой, и действительно, они кое–что позаимствовали у христианства. Но оба в равной степени далеки от той картины, которую разворачивает перед нами Новый Завет или даже, в виде отдельных озарений, Ветхий Завет. Ответ христиан не представляет собой точку между этими двумя полярными позициями, но сочетает в себе их сильные места и устраняет недостатки обоих.
Первая позиция — миф о прогрессе. Многие люди, особенно политики или комментаторы в светских СМИ, все еще держатся за этот миф, опираются на него и призывают других также в него верить. И в самом деле (да простит меня читатель за маленькое отступление), смерть серьезного политического дискурса во многом объясняется тем, что политики все еще пытаются зажечь энтузиазм масс с помощью своих версий этого мифа — бедняги, они просто не знают ничего другого, — тогда как большинство людей уже потеряли в него веру. Они подобны людям в лодке, которые пытаются грести к берегу, в то время как сильный отлив все дальше и дальше уносит их в море. Эти люди не понимают, что с ними происходит, и не видят, что их усилия тщетны, а потому призывают людей в других лодках следовать за ними, обещая им, что земля близко. Именно поэтому мы можем наблюдать такую картину: политики предлагают нам проекты, представляющие по своей природе откровенный модернизм и веру в прогресс («голосуй за нас, и дела пойдут намного лучше!»), а одновременно используют откровенно постмодернистские техники надувательства. Когда подлинная надежда отсутствует, ничего, кроме чувств и переживаний, не остается. Внушение не работает, потому что мы никогда не станем в него верить. Похоже, мы скорее нуждаемся просто в развлечении — и его нам дают. Как сказал недавно один журналист, политики хотят, чтобы к ним относились как к рок–звездам, в то время как наши рок–звезды претендуют на роль политиков. Если мы разберемся в этом хаосе, — а христианская надежда, противостоящая расхожим представлениям современности, способна выполнить такую задачу, — мы получим, среди многого другого, новый подлинный политический дискурс, который, знает Бог, нам так сильно нужен.
Но вернемся к нашей главной теме. Миф о прогрессе глубоко укоренен в современной западной культуре, и некоторые из этих корней прямо связаны с христианством.[97] Мысль, что проект человечества — и даже проект вселенной — способен расти и развиваться так, что жизнь человека станет значительно лучше, а общество будет приближаться к идеальной утопии, восходит к Ренессансу, а XVIII век, эпоха Просвещения, придал этой мысли великую силу. В Европе такая вера достигла расцвета в XIX веке, когда сочетание экономических и научных достижений, с одной стороны, с ростом демократических свобод и распространением образования — с другой, породило сильное ощущение того, что история с огромной скоростью движется к желанной цели. Казалось, вот–вот наступит эпоха всеобщего процветания и человечество навсегда освободится от войн. Из просвещенных Европы и США благоденствие распространится на другие страны и завоюет весь мир. Конечно, не все мыслители сто лет тому назад думали подобным образом, но многие, включая таких гигантов, как Гегель, с энтузиазмом воспринимали прогресс. Именно там иные наши политики до сих пор находят источник своего вдохновения.
На самом деле, мечта об Утопии представляет собой пародию на христианство. Царство Божье и царство мира сего перемешались и породили представление об истории, двигающейся к своей цели, которую можно осуществить изнутри, а не получить как дар свыше. Человечество может стать совершенным, и оно уже неуклонно движется к этой цели. Мир принадлежит нам, мы должны его исследовать и эксплуатировать для своего удовольствия. Нам не стоит полагаться только на Божью благодать, мы становимся совершеннее с помощью образования и каждодневного труда. Вместо творения и нового творения у нас есть наука и техника, которые позволят превратить сырой материал этого мира в Утопию. Подобно Прометею, который бросил вызов богам и попытался управлять миром по–своему, либеральный модернизм культивировал мысль, что мы можем сделать из нашего мира то, что пожелаем, если приложим достаточно усилий и будем способствовать движению человечества к славному будущему.
В этой краткой зарисовке я хочу упомянуть Чарльза Дарвина, чей образ до сих пор стоит за несколькими самыми разными дискуссиями, ведущимися в современном мире. Представления о его роли заметно изменились: люди все больше понимают, что сам Дарвин был скорее не великим мыслителем, который на пустом месте открыл нечто совершенно новое, но продуктом своей эпохи — быть может, одним из самых ярких проявлений оптимизма либеральных модернистов. Иными словами, он сам был порождением эволюции западного мышления, что глубоко символично. Его идеи принимали с энтузиазмом, их стремились прилагать к самым разным сферам — не только в узкой сфере биологии, к которой они относятся, но и на таких площадках, как общество, политика, — и это прекрасно отражает дух того времени. Весь мир движется вперед и ввысь, и это присуще самой природе вещей, а потому такое движение невозможно остановить, и нас ждет великое будущее, которое наступит очень скоро. Люди в целом уже верили в эволюцию — в форме прогресса, это была крайне удобная философия для тех, кто хотел бы оправдать свою масштабную экспансию — промышленную или имперскую. Дарвин дал этой идее научное обоснование, которым моментально воспользовались заинтересованные люди, так что полвека спустя его теорией оправдывали все что угодно: от евгеники до войны. Примерно то же самое можно сказать, разумеется mutatis mutandis, и о Карле Марксе.[98]
