Софроний Сахаров - Подвиг богопознания. Письма с Афона (к Д. Бальфуру)
Письмо 10. Накануне пострига
Относительно пострига. О послушании владыке
Афон, 30 октября (12 ноября) 1932 г.[209]
Дорогой отец Давид!
Будьте покойны, предайтесь Богу. Господь ныне печется о Вас как никогда прежде. Теперь (особенно) и волосы на главе Вашей сосчитаны. Храните мир душевный. Все это на пользу обратится. Господь скоро устроит Вас.
[…] Завтра спрошу старца отца Силуана относительно Вашего пострига. Сам же я думаю: не торопитесь так, то есть не делайте этого дела срочным. Будьте уверены, что Вы у Бога — монах. Монашество наше в сердце — прежде всего. Этим я не хочу отрицать совершенно пользу и значение самого пострига, но не должно преувеличивать ничего. Обеты Вами уже даны Господу; Господь Вас хранит. Забота моя — сказать Вам, чтобы Вы в душе своей были относительно пострига спокойны. Не говорю — отлагать, но и не торопитесь. Заботу об этом передайте владыке Елевферию, он, как отец, печется о Вас.
Когда Вы хотите о чем-либо важном спросить его, то говорите приблизительно так: «Владыко Святый, помолитесь Богу, и как Вам Господь внушит, так я и сделаю по Вашему благословению». При этом можно высказать (в начале) свои мысли и желания или соображения, но не настаивая на них нисколько.
Легко и сравнительно просто стать монахом внешне, но достигнуть истинного внутреннего монашества редко кто удостаивается. Вот об этом надо умолять Господа, чтобы привел Он нас к такому монашеству.
Старец отец Силуан говорит, что он согласен во всем со мною, — все, говорит, хорошо, только смущается относительно пересылки денег простым письмом, если это незаконно. Я правил не знаю, а написал так с тем только, чтобы и Вы, и мы меньше имели хлопот. Пришлите, дорогой, нам еще несколько франков на марки, а то мы опять задолжали немного, благодаря посылке телеграммы. Простите нас, нищих.
Любящий Вас о Господе Сх. Силуан[210]…]
Письмо 11. О старце Силуане
О хранении тайн духовной жизни. Как подобает говорить с людьми. О второстепенности современной науки и культуры. О заблуждениях экуменизма. «Лучше то, что согласно с волей Божией». О старце Силуане. О благодатных посещениях. О тайне христианства. О смирении, послушании и скорбях. Об умалении благодати веры. О помыслах. О заблуждениях католиков. О любви Божией и справедливости. «Бога бойся и заповеди Его храни» как православная «мистика». О «все наоборот» в христианстве
Афон, 3 (16) декабря 1932 г.[211]
Со скорбию и душевною борьбою посылаю Вам это письмо. Но да будет воля Господня.
Глубокочтимый батюшка отец Давид!
Благословите.
Возлюбленный о Христе брат мой, Господь, Который нас так безмерно любит какою — то особою, неизъяснимою любовью, между прочими благами дал нам и сие великое благо: молиться друг за друга. По Его великому милосердию к нам я иногда в молитве чувствую душу того, за кого молюсь, и в связи с этим чувством или радуюсь, или скорблю. Так и за Вас когда молюсь, то тоже (и, быть может, больше, чем по отношению к кому бы то ни было другому) чувствую состояние души Вашей. Благодаря этому, за последний месяц, несмотря на отсутствие от Вас известий, я был очень мирен душою за Вас, постоянно ощущая тихую радость в сердце своем, молясь Богу помиловать меня за Ваши молитвы. Я знал и без Ваших слов, что Вы за меня много молитесь и с любовию. Однако не хочу доверяться чувству своему и поэтому радуюсь всегда, когда получу от Вас письмо, которое с достоверностию свидетельствует мне о Вас, о Вашем положении и обстоятельствах…
Дорогой батюшка отец Давид, исключительность обстоятельств заставила меня говорить Вам о себе то, чего никому другому не рассказывал. То малое или великое, что мне дано было пережить, есть дар милости Божией мне, окаяннейшему из всех людей, и я считаю необходимым хранить его, как бесконечно мне дорогое, от постороннего взора, дабы не быть окраденным, почему и просил Вас не говорить обо мне ни с кем. Но связать Вас этим обещанием я хочу в такой мере, которая давала бы Вам возможность, в случае сомнения и нужды действительной, проверить сказанное мною беседою с опытными в духовной жизни людьми; при условии только безотносительного ко мне изложения моих мыслей. Вы можете говорить обо всем, что понадобится; но и это, прошу, делайте с великою осторожностью и разбором. Я понимаю, что Вы до некоторой степени вынуждены были сказать о нашем знакомстве владыке Елевферию, как Вашему духовному отцу, и Вашей маме.
Ни владыка, ни Ваша мама не знают меня совершенно, так же как и я их не знаю лично (хотя знаю несколько душевно, молясь за них часто), и не жду я вреда себе от того, что Вы им рассказали о каком — то за морем, в горах живущем монахе. Что же касается других лиц, то я ничего не имею против, если Вы не скрываете о том, что мы знакомы, но Вы очень хорошо делаете, не посвящая никого более близко в наши отношения.
Вы, быть может, уже видели, что я стараюсь не поддерживать ни с кем переписки и только в крайнем случае, чтобы не обидеть человека, отвечаю на письма, и то уклончиво, и это не потому, что я их не люблю или не уважаю, но (Вы сами это знаете) потому, что нельзя иначе монаху жить, как только удалившись по возможности дальше от не необходимых, чтобы не сказать излишних, знакомств и связей…
В частности П. Фидлер; я знал его, когда он еще не был православным; мы при встречах беседовали с ним излишне свободно о многих предметах веры, но я никогда не склонял его переходить в Православие, хотя он почему — то приписывает мне некоторую роль в деле его перехода (главным образом молитву), о чем и писал мне сюда на Афон. То письмо, которое он Вам показывал, было единственным моим к нему посланием, написанным, кстати, потому только, что уже неудобным было после нескольких писем от него не ответить на его просьбу о книгах. Удивляюсь, что он хранит это письмо. Дело в том, что он тайн моей души не знает, как и все другие там, поэтому прошу Вас, не говорите обо мне ни ему, ни другим, хотя бы они были моими друзьями. Думаю, что он, как и многие другие, строит обо мне какие — то свои догадки, не больше. Так, в 1927 году сюда приезжал г. К., с намерением убедить отца Василия и меня возвратиться во Францию, причем он очень откровенно высказал предположения парижан (русских) о причинах моего бегства на Афон, находил их неуважительными, обещал все «устроить» и даже материально брал на себя заботы обо мне, лишь бы только я вернулся в Париж.
О Ваших новых знакомствах с русскими скажу, что я вообще — то очень приветствую это, но только хочу Вас предупредить (хотя и думаю, что это предупреждение для Вас излишне), чтобы Вы при обращении с ними остерегались свободной, бесстрашной беседы о духовной жизни. Для души великая потеря бывает всегда следствием бесстрашной беседы о чем-либо Божественном. Признаком пользы от беседы с кем — либо является или страх Божий, или покаянные чувства, смирение, память смертная, или, наконец, любовь Божия, умиление[212].
Повторить хочу, чтобы Вы постарались стяжать себе навык при всякой беседе с людьми молиться Богу мысленно (если возможно, в сердце) о вразумлении, что сказать, как себя вести. И вот Вам задача — понаблюдайте непременно за тем, как изменяется сердечное чувство и затем мысль и слова, когда Вы, прежде чем высказать готовое уже сорваться слово или мысль, помолитесь Богу о вразумлении, обращаясь, если умеете, вниманием ума к сердцу. Свои наблюдения опишите мне (если найдете это не лишним для себя), а я в свою очередь поделюсь с Вами, чему Господь чрез рабов Своих научил и меня, скотоподобного. С деланием этим не торопитесь, лучше побольше внимания уделите ему[213].
[…] Быть может, Господь Вас приведет к встречам, которые, на мой взгляд, будут много полезнее для Вас. Те исключительно благоприятные для духовной жизни условия, в которых находятся в настоящее время русские молодые люди, а именно: (почти) нищета, изгнание, унижения, (почти) бесправие, необеспеченность и проч., с одной стороны, с другой — возможность лично близко познакомиться с достижениями культуры Запада, — следствием своим имеют то, что некоторые из них за перенесенные скорби и страдания, за веру в Бога получили обильную благодать; некоторые из них, не только по чувству сердечному — душевному, но и вследствие серьезного, вдумчивого, разумного убеждения, познали, что наука и вся современная культура вообще в жизни человеческой должна занимать второстепенное, служебно — подчиненное место; благодаря этому они в известной мере преодолели уже то искушение, которое для всего мира с каждым годом становится все более и более сильным и которое по существу несколько подобно второму искушению Господа сатаною в пустыне[214].
