Александр Мень - История религии. Том 1
действия - трудный, мучительный процесс, то это нисколько не подрывает
объективной значимости математической науки как таковой. Если одного
человека музыка заставляет плакать, другому доставляет просто удовольствие,
а для третьего она может казаться лишь утомительным шумом, - то это вовсе не
умаляет ее объективной красоты и величия /5/.
Особенно это различие дает себя знать в отношении к высшим типам
познания. Так, если существуют люди, способные "читать" мысли других, то
встречаются и такие, которые с трудом усваивают чужую мысль, даже выраженную
ясным языком. Поэтому нет ничего удивительного в том, что среди многообразия
психических типов должны встречаться люди с различной мистической
восприимчивостью и с различной степенью интенсивности духовной интуиции.
Во-вторых, для каждого очевидно, что познание объекта, недоступного
простому невооруженному глазу, требует специальной подготовительной работы.
Сложнейшие вычисления, тончайшие машины и инструменты, многолетние
кропотливые поиски с неудачами и ошибками - все это предшествует тому, чтобы
проникнуть хотя бы еще на шаг в царство тайн природы. Но если орудием
научного познания являются математическая абстракция и приборы, то в
религиозном познании инструментом становится сам человек и от него требуется
особая внутренняя, духовно-нравственная подготовка.
На это указывал еще Плотин, говоря, что в мистическом знании
"необходимо прежде всего создать орган зрения, похожий на объект созерцания
и равный ему... Душа никогда не увидит красоты, если она сама раньше не
станет прекрасной, и каждый человек, желающий увидеть прекрасное и
божественное, должен начать с того, чтобы самому сделаться прекрасным и
божественным". Великие святые потому и были "боговидцами", что их души были
действительно инструментом Богопознания. И кроме них такими инструментами
являлись миллионы других чистых сердец, искренне любящих Истину. Быть может,
разница в Богопознании религиозных гениев, таких, как Франциск Ассизский,
Тереза Авильская, Мейстер Экхарт, Серафим Саровский, и людей обыкновенного
уровня заключается в том, что для последних встреча с Богом подобна
мгновенной вспышке молнии, за которой нередко вновь наступает мрак, а первые
всем своим существом приобщались Божественной жизни и сами становились ее
носителями. Их сознание восходит на такие ступени созерцания, где бессильны
человеческие слова и мысли. Поэтому-то, когда они пытаются поведать нам об
открывшихся им горизонтах, они с трудом выражают лишь тысячную часть.
Указывая на ту дистанцию, которая отделяет прозрения мистиков от нашего
"житейского" мышления, Морис Метерлинк писал:
"Здесь мы видим себя у предела человеческой мысли и далеко за границами
разума. Тут необыкновенно холодно, тут необыкновенно темно, а между тем вы
не найдете здесь ничего другого, кроме света и пламени. Но для тех, кто туда
вступает, не приноровив душу к новым ощущениям, пламя это и свет так же
холодны, как если бы они были нарисованы. Речь идет здесь о самой точной из
наук. Необходимо пройти здесь пространства самые неприветливые и наименее
обитаемые... Речь идет здесь о науке очень глубокой, а не о сне; сны не
бывают одинаковы, сны не имеют корней, между тем как пламенный цветок
божественной метафизики расцветает из корней мистических, находящихся в
Персии и в Индии, в Египте и в Греции" /6/.
В-третьих, важнейшим условием постижения Бога является воля к вере,
жажда Истины, благоговение перед ней и бесстрашие перед лицом как
практических, так и теоретических трудностей.
Если один человек, раз коснувшись запредельных глубин, навсегда
подчиняет свою жизнь зову оттуда, то другой может не придать ему никакого
значения, даже просто не распознать его...
x x x
Голос Незримого, прозвучавший в один из моментов жизни человека, часто
воспринимается им через призму предрассудков и недоверия ко всему, что
выходит за пределы повседневного. Иногда этот Голос раздается в душе вялой,
ограниченной, прикованной к примитивным интересам и целям, в обоих случаях
он поистине остается "гласом вопиющего в пустыне", ибо душа, не ответившая
на Божественный призыв, есть духовная пустыня.
Встреча с Богом происходит в жизни каждого человека, и религиозный опыт
есть опыт универсальный, всечеловеческий. Разница лишь в том, к какому
результату приводит эта встреча, осознает ли ее человек или проходит мимо.
Но даже если внешние или внутренние преграды заслоняют от человека
значимость встречи, у него навсегда останется смутная тоска по чему-то
высшему и духовная жажда, которую он будет пытаться заглушить или утолить у
подножия науки, общества, прогресса и любого другого идола его эпохи.
Велико должно быть наше внутреннее усилие, направленное на то, чтобы
сбросить отягчающие цепи и ослепляющие повязки, но велик будет и результат
усилия.
"Имеется много определений Бога, - говорил как-то Махатма Ганди, - ибо
проявления Его бесчисленны. Они наполняют меня удивлением и благоговейным
трепетом и на какой-то момент ошеломляют. Но я поклоняюсь Богу только как
Истине. Я еще не нашел Его, но ищу. Я готов в этих поисках пожертвовать всем
самым дорогим для меня. Я отдам даже жизнь, если это понадобится". Такое
внутреннее состояние является важным шагом на пути к Богопознанию. "Блаженны
алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся".
В известной книге свящ. Павла Флоренского дана волнующая картина усилий
ума и воли ищущих Истину. Философ начинает свои поиски, отталкиваясь от
глубокого и безысходного скептицизма. Он показывает как утомленный разум
кружит где-то возле Истины, будучи не в силах ее постичь, показывает, что
единственный путь к ней лежит через тонкий мост, висящий над бездной, через
волевое усилие, рождающее интуицию веры.
"Человек мыслящий уже понял, что на этом берегу у него нет ничего. Но
ведь вступить на мост и пойти по нему! Нужно усилие, нужна затрата сил. А
вдруг эта затрата ни к чему? Не лучше ли быть в предсмертных корчах тут же,
у моста? Или идти по мосту - может быть, идти всю жизнь, вечно ожидая
другого края? Что лучше: вечно умирать, в виду, быть может, обетованной
страны замерзать в ледяном холоде абсолютного ничто... или истощать усилия,
последние быть может, ради химеры, ради миража, который будет удаляться по
мере того, как путник делает усилия приблизиться? - Я остаюсь, остаюсь
здесь. Но мучительная тоска и внезапная надежда не дают даже издыхать
спокойно. Тогда я вскакиваю и бегу стремительно. Но холод столь же
внезапного отчаяния подкашивает ноги, бесконечный страх овладевает душой. Я
бегу, стремительно бегу назад. Идти и не идти, искать и не искать, надеяться
и отчаиваться, бояться истратить последние силы, из-за этой боязни тратить
их вдесятеро, бегая взад и вперед. Где выход? Где прибежище? К кому, к чему
кинуться за помощью? "Господи, Господи, если Ты существуешь, помоги бедной
душе, Сам приди. Сам приведи меня к Себе! Хочу ли я или не хочу, спаси меня.
Как можешь и как знаешь, дай мне увидеть Тебя. Силою и страданиями привлеки
меня!" /7/.
"Царство Божие силою берется, - говорит Христос, - прилагающий усилие
восхищает его". Это усилие должно стимулироваться не гордым и вызывающим
самомнением человека, уверенного, что он "может познать все", а искренней и
глубокой любовью к Истине.
x x x
Религиозное озарение может быть мгновенным, но одного мгновения, когда
человек всем своим существом ощутил присутствие в мире Высшего Смысла,
достаточно, чтобы наложить печать на всю дальнейшую жизнь. Более того, это
переживание преображает, делает совсем иным, осмысленным наше повседневное
существование. "Я жил, - говорил Лев Толстой в своей "Исповеди", - только
тогда, когда верил в Бога. Как было прежде, так и теперь: стоит мне знать о
Боге, и я живу; стоит забыть, не верить в Него, и я умираю" /8/. Даже те
люди, которые пережили религиозный опыт, так никогда и не осмыслив его,
подсознательно сохраняют в себе безотчетную веру в высшую разумность жизни и
мирового процесса, и именно это чувство, пусть смутное, служит для них
великой жизнеутверждающей силой.
Переворот в сознании верующего человека, совершившийся благодаря его
встрече с Вечностью, отражался на всем его существе и на его общественной
