Валерий Сергеев - Андрей Рублев
На работу в Музей я поступил в 1963 году, через три года после его открытия, окончив филологический факультет МГУ, по рекомендации своего университетского научного руководителя — действительного члена Академии наук УССР Николая Калинниковича Гудзия (1887–1965). Под его руководством, как и несколько раньше в семинаре профессора Вячеслава Федоровича Ржиги (1883–1960), делал я первые шаги в изучении литературно-художественных связей Древней Руси (в Музее эти занятия, в частности, выльются в научные доклады и публикации статей, посвященных синтезу изображения, слова и церковной музыки в русской иконе, а также найдут воплощение в ряде спецкурсов на эту и близкие темы, прочитанных в 1970-х — начале 1980-х годов для студентов филологического, а затем искусствоведческого отделения исторического факультета МГУ).
Музей, с его великолепной библиотекой редчайших изданий по христианскому искусству и разным вопросам богословия, наряду со многим прочим, собирал и хранил каждую книгу, каждую статью, каждую поэтическую или прозаическую строку, написанную о Рублеве — от первого печатного о нем упоминания в 1646 году до изданий последних лет, российских и зарубежных. Был здесь и небольшой, но ценный фонд «самиздатских» статей о художнике, по той или иной причине не опубликованных, главным образом авторов из духовенства.
За пятнадцать лет, предшествовавших началу работы над книгой, немало было прочитано циклов лекций об Андрее Рублеве, много накопилось высказанных и не высказанных о нем мыслей… На музейные экскурсии и лекции, посвященные русской иконе, москвичи сбегались тогда толпами. В этом интересе у многих явно чувствовалась, без преувеличения, жажда услышать слово правды о Церкви, ее культуре, о ее значении в жизни общества, о чем узнать было тогда практически негде. Некоторые из посетителей, теперь в это трудно поверить, и о смысле евангельских событий впервые узнавали из экспликаций в музейных залах. Мы, немногочисленные музейные сотрудники, едва ли не лучше других знали, чего ищут люди, что ждут они от нас, и старались соответствовать их ожиданиям. К тому времени многие из нас были воцерковленно православными, некоторые пришли к вере через серьезное изучение иконы. Все это придавало нашей работе определенную направленность, которую музейные недруги из профессионально-атеистических кругов считали религиозной пропагандой «на материале древнерусского искусства». По-своему они были правы. Но до поры до времени нас терпели как неизбежное зло — Музей существовал во многом «на экспорт». Сюда было принято приводить иностранных посетителей — крупных государственных деятелей и генеральных секретарей коммунистических партий зарубежных стран, жен президентов с «первыми леди» страны, громких по именам людей культуры и искусства Запада, высших церковных иерархов, российских и зарубежных. Для них нашего атеизма не требовалось, тем более что некоторые из музейных посетителей, вроде большого почитателя древнерусского художника Дионисия — французского писателя-экзистенциалиста Жана Поля Сартра, и сами были отъявленными атеистами.
Существенной частью работы небольшого, но дружного тогда коллектива музейщиков-рублевцев (так нас называли в профессиональной среде) были целенаправленные экспедиции в разные области России в поисках древних икон, гибнувших и расхищавшихся из закрытых церквей. Наши экспедиции нередко заканчивались сенсационными находками ценнейших произведений XV–XVII веков. Этим увлекательным поискам, путешествиям по дальним и ближним «градам и весям», в которых пришлось лично принять участие, находкам, существенно обогатившим историю русского искусства, посвящена моя книжка очерков-воспоминаний[3]. Особенно плодотворной оказалась экспедиционная работа на исторической территории древнего Тверского княжества (современная Калининская область), окончательно утвердившая в искусствоведческой науке понятие об особом направлении в древнерусском искусстве — тверской школе живописи[4]. Другой и не менее важной составляющей наших «трудов и дней» было исследование постоянно растущей музейной коллекции.
Среди многочисленных друзей Музея был один молодой человек, студент-филолог МГУ, регулярно посещавший наши лекции и по знакомству допускавшийся «во святая святых» — музейные фонды. Впоследствии доктор филологических наук и профессор Виктор Мирославович Гуминский напишет интересные воспоминания о работавших здесь людях и о музейной атмосфере тех лет[5].
О том же рассказ непосредственного участника событий. Повествуя о проходивших здесь интереснейших тематических выставках и серьезных научных конференциях, старший научный сотрудник Музея Лилия Михайловна Евсеева, в частности, вспоминает: «Экскурсии, проводимые в те годы для всех желающих по воскресеньям в одно и то же время, собирали толпы, которые вытягивались при переходе в новый раздел экспозиции непрерывным потоком — от одного здания Андроникова монастыря к другому… Приходили люди разных занятий и разного мировоззрения. Привлекало их многое: и сведения по русской истории, и формальная необычность древнерусского искусства, и его глубинное содержание, неведомое многим. Нередко в толпе посетителей оказывались священнослужители, которые с уважением отзывались об услышанном. В серьезности и ясности произносимых перед публикой слов сотрудники музея не шли ни на какие компромиссы и, как ни странно, воинственное атеистическое начальство стушевывалось и отступало. Бесспорно, в эти годы музеем воспитывалось и уважение к религии — и для многих, как позднее оказалось, это было началом пути к вере. Главная сила убеждения принадлежала, конечно, самой иконе»[6].
В этих воспоминаниях — всё правда, но не вся правда… «Атеистическое начальство» отнюдь не всегда «стушевывалось», но время от времени переходило в наступление, пытаясь творить Музею мелкие и крупные пакости. Хорошо помню попытку в первой половине 1960-х годов закрыть его, превратив в запасник икон при Третьяковской галерее. Нелепая эта инициатива исходила от наших «соседей» — московского городского Дома научного атеизма (был и такой, располагавшийся неподалеку, на улице Радищева на Таганке). Это нападение было «отбито» благодаря вмешательству влиятельных друзей Музея. Хотелось бы напомнить также историю, случившуюся в самом начале 1970-х годов. Тогда вместе с автором процитированных воспоминаний мы написали и издали, сначала на английском, немецком и французском языках, а затем по-русски, первый путеводитель по рублевскому Музею[7]. При всей осторожности формулировок, книжка была написана честно, принципиально без всяких, тогда обязательных, атеистических «экивоков». Когда тем же авторам было предложено подготовить большой альбом икон с подробными к ним комментариями, готовящееся издание было запрещено звонком в редакцию из московского горкома партии. По странной случайности мне врезалась в память фамилия звонившего партийного чиновника, весьма, впрочем, выразительная, — Белоногов.
Еще один подобный случай кажется теперь почти комическим, но тогда… Дело в том, что Горлитом (московское городское отделение цензуры) была запрещена уже напечатанная музейная афиша по той причине, что в помещенной на ней репродукции с иконы было замечено изображение креста на облачении святого. В постановлении цензуры запрещалась расклейка афиши по городу, но ничего не говорилось о ее распространении другими способами. Поэтому мы с чистой совестью и на вполне «законных основаниях» весь ее тираж (если мне не изменяет память — 500 экземпляров) раздали посетителям. Каждый из них покидал Музей, осчастливленный подарком — многоцветным изображением чуда из жития святителя Николая, спасающего корабельщиков во время бури на море. Каждый такой подарок неизменно сопровождался рассказом музейных сотрудников о глупости и трусости посрамленной таким образом «крестобоязливой» советской цензуры.
С тех пор выросло целое поколение, которому не поверить, как трудно и рискованно было высказать в те годы, особенно печатно, слово правды обо всем, что связано с Православием, из-за десятилетиями поддерживавшегося в идеологии советского общества малограмотного, но от этого не менее общеобязательного и принудительного антинаучного атеизма. Изучая это явление, современные исследователи отмечают особое внимание и те значительные средства, которые выделялись государством на атеистические разработки ряда научно-исследовательских институтов, на содержание специально обученных вузовских преподавателей и лекторов общества «Знание», «Домов атеизма», на публикацию многочисленных «обличительных» дешевых пропагандистских антирелигиозных изданий, включая тогдашний журнал «Наука и религия».
Во всех этих усилиях был явный «перебор», хорошо понятный многим. В те годы прославился мой университетский приятель — сотрудник Дмитровского краеведческого музея Рома Хохлов, заявивший в одном из своих интервью: «Если Бог есть, то борьба с ним безнадежна, если же Бога нет, зачем столько народу против него борется».
