Георгий Чистяков - На путях к Богу живому
Бог вручает нам Себя Самого в виде Ребёнка, который нуждается в том, чтобы человек Его берёг и защищал, проводя у его колыбели бессонные ночи, и, главное, полностью отвечал за Него и за Его будущее.
Сестра Мадлен хотела, чтобы какой‑нибудь скульптор изваял статую Богородицы с Младенцем,"показав одновременно Марию, Которая протягивает Своё Дитя нам, и Младенца, простирающего к нам руки и словно рвущегося из объятий Матери, чтобы отдать Себя миру". Оказалось, что передать этот, как говорила сестра Мадлен,"двойной порыв"очень сложно, но именно он с исчерпывающей полнотой изображает тот смысл праздника Рождества Христова, который увидели в XX веке и о. Сергий Булгаков, и митрополит Антоний, и она сама.
А что говорит об этом сам Иисус? Насколько соответствует Его Евангелию та"назаретская весть"(выражение сестры Мадлен), которую услышали мы в наше время? Или это"одни сказания", как сказал Рене Лорантену его собеседник…
Разговаривая с учениками, Иисус,"взяв дитя, поставил его посреди них, и, обняв его, сказал им:"Кто примет одно из таких детей во имя Моё, тот принимает Меня; а кто Меня примет, тот не Меня принимает, но Пославшего Меня""(Мк 9:36–37). В этом тексте, кажется, всё сказано предельно ясно. Речь идет и о Воплощении, и о Богомладенчестве и об ответственности человека за Бога, Которого он принимает в лице беспомощного Ребёнка.
Важно только отметить, что греческий глагол"дехомай"(принимать) употребленный здесь четыре раза подряд, применяется обычно именно для того, чтобы показать, что кто‑то один берёт или принимает на себя ответственность за кого‑то другого.
Вот они, ipsissima verba, слова Иисусовы, в которых Он Сам до предела определенно говорит о том, что за смысл заложен в празднование Его Рождества. И тогда оказывается, что и рассказ о волхвах, и всё, что говорится о яслях и о поклонении пастухов, все‑таки много больше, чем"одни сказания".
Антиапостол
Когда всматриваешься в евангельские тексты, рассказывающие нам о Страстной седмице, то видишь, что фигура Иисуса излучает свет, а образ Иуды тонет в темноте. Взяв кусок хлеба из рук своего учителя, он выходит. «Была ночь» (Ин. 13: 30), во тьме которой фигура его становится неразличимой. Трудно сразу понять, что представлял собой этот человек, во всяком случае, богословы былых времен по большей части не стремились вырвать его фигуру из темноты, ограничиваясь констатацией самого факта: он предатель.
Понять его пытаются поэты. Для Данте, например, это самый большой злодей в истории. Средневековая традиция в целом (как Западная, так и Византийская и вообще Восточная) видит в Иуде страшного преступника, своего рода антиапостола. В Евангелии говорится, что мысль предать Иисуса в его сердце вложил диавол (Ин. 13: 2), а затем сатана «вошел» в него (Лк. 22: 1 и Ин. 13: 27). Прежде всего это означает, что поступок его, с точки зрения евангелистов, иррационален, ибо, по Библии, действие сатаны обезличивает человека, делает его шаги немотивированными. Зло вообще иррационально, разрушительно и необъяснимо. Если человек находится во власти зла, то ответа на вопрос, почему он делает это, просто нет, именно такова библейская концепция зла.
И, тем не менее, писатели, особенно Нового времени, а вслед за ними и современные богословы размышляют так: чтобы Иисус был схвачен, кто‑то должен был Его предать; без предателя подвиг Христов невозможен и т. п. Значит, Иуда — своего рода instrumentum Providentiae (орудие в руках Промысла), та пружина, при помощи которой «Сын Человеческий предается». Но это идет вразрез с евангельским представлением о человеческой свободе, определяющей безусловную ценность и уникальность каждой личности.
+ + +
Иуда не орудие! А вместе с тем он предает Иисуса. Почему? Каковы его мотивы? Он разочаровался в учителе, за которым пошел с таким восторгом. Быть может, он пришел к Иисусу вместе с Симоном Кананитом из числа тех, кто боролся против присутствия римлян в Палестине с оружием в руках. Об этом может говорить его прозвище Искариот, если его понимать не как «иш Кариот» (человек из Кариота), а как арамейское «шикарайя», происходящее от латинского sicarius («кинжальщик»). Если это так, то он мог надеяться на то, что Мессия начнет активно действовать против римлян, и, не дождавшись этого, от любви шагнул к ненависти, из ученика превратился в ненавистника.
Возможно и другое объяснение мотивов его поступка в пределах того же представления о нем как о «кинжальщике». Предавая Иисуса, Иуда пытается подтолкнуть Его к активным действиям, навязывает Ему, а, следовательно, Богу, свой человеческий сценарий. Так думают сегодня почти все богословы, писатели, историки и поэты. Только одни видят в этом шаге признак неверия, самости, гипертрофированной уверенности в собственной правоте, признак духовной слепоты, а другие — дерзновение и подвиг человека, обрекшего себя на вечный позор ради того, чтобы Иисус сделал решающий шаг к победе и совершил то, в чем видел главную свою жизненную задачу.
Но тут встает самый главный вопрос: а был ли вообще Иуда предателем? Во–первых, Иисус идет на смерть добровольно (см. Ин. 10: 17–18), «якоже есть писано о Нем» (Мф. 26: 24). Во–вторых, — и это важнее всего — Он достаточно хорошо известен всем и к тому же не пытается скрываться: «Как будто на разбойника вышли вы с мечами и дрекольями — взять Меня; каждый день с вами сидел Я, уча в храме, и вы не брали Меня» (Мф. 26: 55). Какой‑то особой нужды в предателе не было — это очень важно. И без участия Иуды Иисус так же был бы схвачен и распят. Однако Иуда все‑таки что‑то делает. Что именно?
Есть два вида предателей. Одни ночью открывают ворота города, чтобы впустить вражеское войско. Их предательство — пускай со знаком «минус», но поступок. Другие переходят на сторону уже вошедших в город без их помощи врагов, но доказывают при этом, что всегда были на стороне вошедших, чтобы снискать их благоволение и извлечь из новой ситуации пусть минимальную, но пользу. Предательство такого рода — признак бесконечной слабости и чего‑то очень болезненного, но вместе с тем бесконечно современного и характерного как раз для нашей эпохи. Предателей первого вида теперь почти не бывает, второго — сколько угодно.
Иуда — среди последних. Он предает не учителя, а самого себя, свое ученичество, свою верность Иисусу и всем, кто вокруг Него. Он видит, как складывается ситуация (все четыре евангелиста рассказывают о том, что архиереи и старцы принимают решение непременно убить Иисуса задолго до того, как к ним приходит Иуда!), и в какой‑то момент решает в нее вписаться, извлечь из нее хоть какую‑то пользу. И тут уже совсем не обязательно думать, что он разочаровался в Иисусе. Вовсе нет. Скорее всего, он любит Его по–прежнему, он бесконечно далек от того, чтобы заставлять Иисуса действовать согласно своему сценарию (у него и нет никакого сценария!). И, конечно, он не мстит Ему за то, что Тот оказался не грозным и решительным, а «кротким и смиренным». Нет и тысячу раз нет.
Он просто делает выбор в пользу личного благополучия — понимая, что помочь Иисусу теперь уже никто не в силах, а возможность извлечь для себя из сложившейся ситуации какую‑то выгоду сегодня налицо. Он идет и получает деньги, в сущности небольшие, ибо за такого рода предательство много не дадут; возвращается к себе с деньгами и прозревает: «Согреших, предав кровь неповинную» (Мф. 27: 4).
Думается, что не современные богословы и писатели, вкладывающие в голову Иуде самые разные, но всегда достаточно смелые идеи, а византийский гимнограф, написавший: «Тогда Иуда злочестивый, сребролюбием недуговав, Тебе, праведного Судию, предает», — именно он правильно понял, что за мотивы толкнули Иуду на предательство. Иуда предает не Учителя, а свое ученичество. Слишком он любил деньги, которые носил в ящичке под названием глоссокомон.
Иуда — не намного больше предатель, чем Петр. Только мотивы у них разные: Петр отрекается от Иисуса из трусости, чисто биологической и импульсивной, а Иуда — подчиняясь целесообразности, выгоде, считая, что это разумно и на сегодняшний день для него небесполезно. Он гораздо рациональнее, чем об этом было принято думать раньше.
+ + +
Именно потому ему стало тошно жить, что он не предавал Иисуса. Если бы Иуда, действительно, был ключевой фигурой во время взятия Христа под стражу, он бы не наложил на себя руки, а, наоборот, почувствовал бы себя победителем. Но он никого не предал — кроме самого себя. Он просто пытался нагреть руки на Его аресте и Его смерти и поэтому не смог, как Петр, расплакаться так горько и так прорваться через свою слабость и трусость — и стать в результате тем Петром, которого мы чтим уже две тысячи лет.
