Владимир Воропаев - Над чем смеялся Гоголь. О духовном смысле комедии "Ревизор"
Реплика Городничего, появившаяся, как и эпиграф, в 1842 году, также имеет свою параллель в "Мертвых душах". В десятой главе, размышляя об ошибках и заблуждениях всего человечества, автор замечает: "Видит теперь все ясно текущее поколение, дивится заблужденьям, смеется над неразумием своих предков, не зря, что <...> отовсюду устремлен пронзительный перст на него же, на текущее поколение; но смеется текущее поколение и самонадеянно, гордо начинает ряд новых заблуждений, над которыми также потом посмеются потомки".
В "Ревизоре" Гоголь заставил современников смеяться над тем, к чему они привыкли, и что перестали замечать. Но самое главное, они привыкли к беспечности в духовной жизни. Зрители смеются над героями, которые погибают именно духовно. Обратимся к примерам из пьесы, которые показывают такую гибель.
Городничий искренне считает, что "нет человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже так Самим Богом устроено, и волтерианцы напрасно против этого говорят". На что Аммос Федорович Ляпкин-Тяпкин возражает: "Что же вы полагаете, Антон Антонович, грешками? Грешки грешкам - рознь. Я говорю всем открыто, что беру взятки, но чем взятки? Борзыми щенками. Это совсем иное дело".
Судья уверен, что взятки борзыми щенками и за взятки считать нельзя, "а вот, например, если у кого-нибудь шуба стоит пятьсот рублей, да супруге шаль..." Тут Городничий, поняв намек, парирует: "Зато вы в Бога не веруете; вы в церковь никогда не ходите; а я, по крайней мере, в вере тверд и каждое воскресенье бываю в церкви. А вы... О, я знаю вас: вы если начнете говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом поднимаются". На что Аммос Федорович отвечает: "Да ведь сам собою дошел, собственным умом".
Гоголь - лучший комментатор своих произведений. В "Предуведомлении..." он замечает о Судье: "Он даже не охотник творить неправду, но велика страсть ко псовой охоте. <...> Он занят собой и умом своим, и безбожник только потому, что на этом поприще есть простор ему выказать себя".
Городничий полагает, что он в вере тверд; чем искреннее он высказывает это, тем смешнее. Отправляясь к Хлестакову, он отдает распоряжение подчиненным: "Да если спросят, отчего не выстроена церковь при богоугодном заведении, на которую назад тому пять лет была ассигнована сумма, то не позабыть сказать, что начала строиться, но сгорела. Я об этом и рапорт представлял. А то, пожалуй, кто-нибудь, позабывшись, сдуру скажет, что она и не начиналась".
Поясняя образ Городничего, Гоголь говорит: "Он чувствует, что грешен; он ходит в церковь, думает даже, что в вере тверд, даже помышляет когда-нибудь потом покаяться. Но велик соблазн всего того, что плывет в руки, и заманчивы блага жизни, и хватать все, не пропуская ничего, сделалось у него уже как бы просто привычкой".
И вот, идя к мнимому ревизору, Городничий сокрушается: "Грешен, во многом грешен... Дай только, Боже, чтобы сошло с рук поскорее, а там-то я поставлю уж такую свечу, какой еще никто не ставил: на каждую бестию купца наложу доставить по три пуда воску". Мы видим, что Городничий попал как бы в замкнутый круг своей греховности: в его покаянных размышлениях незаметно для него возникают ростки новых грехов (купцы заплатят за свечу, а не он).
Как и Городничий не чувствует греховности своих действий, потому что все делает по застарелой привычке, так и другие герои "Ревизора". Например, почтмейстер Иван Кузьмич Шпекин вскрывает чужие письма исключительно из любопытства: "Смерть люблю узнать, что есть нового на свете. Я вам скажу, что это преинтереснейшее чтение. Иное письмо с наслаждением прочтешь - так описываются разные пассажи... а назидательность какая... лучше, чем в "Московских Ведомостях"!"
Простодушие, любопытство, привычное делание всякой неправды, вольнодумство чиновников при появлении Хлестакова, то есть, по их понятиям, ревизора, вдруг сменяются на мгновение приступом страха, присущего преступникам, ожидающим сурового возмездия. Тот же закоренелый вольнодумец Аммос Федорович, находясь пред Хлестаковым, говорит про себя: "Господи Боже! не знаю, где сижу. Точно горячие угли под тобою". А Городничий в том же положении просит о помиловании: "Не погубите! Жена, дети маленькие... не сделайте несчастным человека". И далее: "По неопытности, ей-Богу по неопытности. Недостаточность состояния... Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар".
Гоголь особенно остался недоволен тем, как играли Хлестакова. "Главная роль пропала, - пишет он, - так я и думал. Дюр ни на волос не понял, что такое Хлестаков". Хлестаков не просто фантазер. Он сам не знает, что говорит и что скажет в следующий миг. Словно за него говорит некто, сидящий в нем, искушающий через него всех героев пьесы. Не есть ли это сам отец лжи, то есть дьявол? Кажется, что Гоголь это именно и имел в виду. Герои пьесы в ответ на эти искушения, сами того не замечая, раскрываются во всей своей греховности.
Искушаемый лукавым Хлестаков сам как бы приобретал черты беса. 16 мая (н.ст.) 1844 года Гоголь писал Аксакову: "Все это ваше волнение и мысленная борьба есть больше ничего, как дело общего нашего приятеля, всем известного, именно - чорта. Но вы не упускайте из виду, что он щелкопер и весь состоит из надуванья. <...> Вы эту скотину бейте по морде и не смущайтесь ничем. Он - точно мелкий чиновник, забравшийся в город будто бы на следствие. Пыль запустит всем, распечет, раскричится. Стоит только немножко струсить и податься назад - тут-то он и пойдет храбриться. А как только наступишь на него, он и хвост подожмет. Мы сами делаем из него великана. <...> Пословица не бывает даром, а пословица говорит: Хвалился чорт всем миром овладеть, а Бог ему и над свиньей не дал власти". [2] В этом описании так и видится Иван Александрович Хлестаков.
Герои пьесы все больше и больше ощущают чувство страха, о чем говорят реплики и авторские ремарки ("вытянувшись и дрожа всем телом"). Страх этот как бы распространяется и на зал. Ведь в зале сидели те, кто боялся ревизоров, но только настоящих - государевых. Между тем Гоголь, зная это, призывал их, в общем-то христиан, к страху Божьему, к очищению совести, которой не страшен будет никакой ревизор, ни даже Страшный Суд. Чиновники, как бы ослепленные страхом, не могут увидеть настоящего лица Хлестакова. Они смотрят всегда себе под ноги, а не в небо. В "Правиле жития в мире" Гоголь так объяснял причину подобного страха: "Все преувеличивается в глазах наших и пугает нас. Потому что мы глаза держим вниз и не хотим поднять их вверх. Ибо, если бы подняли их на несколько минут вверх, то увидели бы свыше всего только Бога и свет, от Него исходящий, освещающий все в настоящем виде, и посмеялись бы тогда сами слепоте своей".
Главная идея "Ревизора" - идея неизбежного духовного возмездия, которого должен ожидать каждый человек. Гоголь, недовольный тем, как ставится "Ревизор" на сцене и как воспринимают его зрители, попытался эту идею раскрыть в "Развязке Ревизора".
"Всмотритесь-ка пристально в этот город, который выведен в пьесе! - говорит Гоголь устами Первого комического актера. - Все до единого согласны, что этакого города нет во всей России. <...> Ну, а что, если это наш же душевный город, и сидит он у всякого из нас? [3] <...> Что ни говори, но страшен тот ревизор, который ждет нас у дверей гроба. Будто не знаете, кто этот ревизор? Что прикидываться? Ревизор этот - наша проснувшаяся совесть, которая заставит нас вдруг и разом взглянуть во все глаза на самих себя. Перед этим ревизором ничто не укроется, потому что по Именному Высшему повеленью он послан и возвестится о нем тогда, когда уже и шагу нельзя будет сделать назад. Вдруг откроется перед тобою, в тебе же, такое страшилище, что от ужаса подымется волос. Лучше ж сделать ревизовку всему, что ни есть в нас, в начале жизни, а не в конце ее".
Речь здесь идет о Страшном Суде. И теперь становится понятной заключительная сцена "Ревизора". Она есть символическая картина именно Страшного суда. Появление жандарма, извещающего о прибытии из Петербурга "по именному повелению" ревизора уже настоящего, производит ошеломляющее действие. Ремарка Гоголя: "Произнесенные слова поражают как громом всех. Звук изумления единодушно излетает из дамских уст; вся группа, вдруг переменивши положение, остается в окаменении".
Гоголь придавал исключительное значение этой "немой сцене". Продолжительность ее он определяет в полторы минуты, а в "Отрывке из письма..." говорит даже о двух-трех минутах "окаменения" героев. Каждый из персонажей всей фигурой как бы показывает, что он уже ничего не может изменить в своей судьбе, шевельнуть хотя бы пальцем, - он перед Судией. По замыслу Гоголя, в этот момент в зале должна наступить тишина всеобщего размышления.
