Роберт Пински - Жизнь Давида
Какую тайну или скрытое желание скрывал образ Астарты? Или история Лота и его дочерей?.. Это какое-то древнее страшное оскорбление, еврейская выдумка, насмешка над моавитянами… А то, что Давид происходил из Моава, забыли или не принимали во внимание? Или это позднейший пласт? Что в этом противоречии — переплетение культур или раскол между ними? Истории, о которых пойдет речь в этой книге, старше самого раннего источника и более фундаментальны, чем он, — и так за всем, что уцелело, стоит бесконечная цепочка потаенных источников, своеобразных подземных пожаров и течений. Таким образом, судьба Давида дает знать о том, что порождает истории, формирующие, в свою очередь, наше мировоззрение.
II. Кузен Голиаф
Давид из колена Иуды, восьмой и последний из сыновей Иессея Вифлеемлянина, вел свое происхождение не только от сынов Израилевых, но также и от моавитян, через свою прабабку Руфь.
Мы с трудом можем осознать, что это значило. Насколько близки или чужды израильтянам были поклонявшиеся Хамосу моавитяне — потомки праведников, явившиеся на свет благодаря инцесту язычника Лота? Насколько их речь отличалась от языка израильтян? Как звучали моавитские имена? Голиаф — это моавитское имя? А Руфь?
Кем приходились друг другу Давид и Голиаф? Конечно, врагами. Чужаками. Но при этом они были знакомы между собой, а по некоторым предположениям даже состояли в родстве. Здесь, когда история Давида касается его легендарного врага, возникает вопрос, связаны ли они между собой, а если связаны, то какими связями — родственными, племенными или общенациональными. Младший брат или сестра — это ключевой персонаж народных сказок именно потому, что он не только слаб и неудачлив, но еще и последний в очереди первородства, находящийся дальше всех от общего корня.
Если следовать по традиционному пути легенд разных культур, братья Давида должны были быть с ним жестоки, все время бранить его и насмехаться над ним. Иессей послал Давида в военный лагерь, чтобы передать еду для братьев, хлеб и зерно, а также десять сыров для их тысяченачальника. Братья услышали, что Давид спрашивает о вызове, брошенном Голиафом еврейскому войску, и, очевидно, его тон им не понравился.
Старший брат Елиав сказал юноше: «Зачем ты сюда пришел и на кого оставил немногих овец тех в пустыне? Я знаю высокомерие твое и дурное сердце твое, ты пришел посмотреть на сражение. И сказал Давид: что же я сделал? не слова ли это?» (I Цар. 17, 28–29). (По-английски этот диалог лучше переведен в Стандартном исправленном издании, тогда как Библия короля Иакова великолепно передает поэзию.)
Затем между братьями происходит серьезная, но довольно комичная семейная стычка. Ссора с Елиавом предвещает ссору с Голиафом.
Сейчас младенцам редко дают имя Голиаф; правда, имя Елиав мы тоже почти совсем забыли. Мы забыли его даже более основательно — Голиафами, а не Елиавами порой еще называют домашних животных. Впрочем, это имя довольно распространено в Израиле — оно более популярно, чем это можно предположить; на иврите оно означает что-то вроде «мой Бог — мой отец». Однако кажется, что это значение больше подходит любимцу Господа — легко и играючи идущему по жизни Давиду.
Когда Бог послал пророка Самуила в дом Иессея, чтобы помазать одного из братьев, пророк сразу заметил Елиава: «И когда они пришли, он, увидев Елиава, сказал: верно, сей пред Господом помазанник Его!» (I Цар. 16, 6). Это напомнило Самуилу избрание первого царя, когда сильный и красивый деревенский парень Саул стоял «от плеч своих выше всего народа» (I Цар. 9, 2).
Но нет, оказывается, Елиав — это не тот, кто ему нужен. И старший брат канул в безвестность — Давид обрек его на гораздо более глубокое и безвозвратное забвение, чем Голиафа. Следующим Самуил проверяет второго брата, Аминадава: «И этого не избрал Господь» (I Цар. 16, 8). То же самое произошло с Саммой (Шаммаем) и другими семью старшими братьями, пока не позвали красивого и румяного отрока с «прекрасными глазами», пасшего овец.
По-настоящему захватывающие истории не всегда понятны — чего стоит путаница «Гамлета», неразбериха «Короля Лира» или менее возвышенный замысловатый сценарий «Вечного сна» с «дополнительным» убийством, которое не смог объяснить даже сам автор книги Реймонд Чандлер. Впечатляет даже то, что сцена с мальчиком, несущим сыр и лепешки в лагерь, и сцена, где Самуил осматривает отроков, довольно неряшливо организованы хронологически: если Давид уже был помазан, почему ни он, ни кто-то из его братьев, судя по всему, не вспоминает об этом факте? Нестыковки между частями повествования, кусочки, видимо, прилаженные поздним источником, — все это только подчеркивает стремительную и непокорную, как во сне, природу событий.
Итак, Давид стал играть на арфе[4] для царя Саула, и, когда он пел, его голос изгонял из Саула дурное настроение; потом он превратился в царского оруженосца, и Иессей по просьбе царя разрешил ему оставаться при дворе — но почему-то Давид опять превращается в пастушка, которого отец посылает отнести сыры. Давид побеждает Елиава, и Аминадава, и Самму, он побеждает Голиафа и даже Саула. В каком-то смысле всех одновременно. В изломанном и не всегда логичном повествовании Первой книги Царств эхо узкосемейных побед Давида над родственниками слышится в его победах в бою, и, наоборот, эхо военных побед витает над его действиями, когда он одолевает своих братьев и берет верх над царем. В смазанной хронологии ни одно приказание не имеет безоговорочной силы, и это придает повествованию своеобразный эффект — оно приобретает иррациональный оттенок. Масштаб главных сражений Давида таков, что они, происходящие непрерывно, имеют всемирное значение и в то же время связаны с его частной жизнью.
Елиав, Аминадав, Самма — ударение в этих именах, я думаю, должно падать на второй слог, как и в имени Голиаф. Ложное ощущение узнаваемости может усыпить внимание американского читателя: Давид, его прабабка Руфь, ее свекровь Ноеминь (Наоми), отец Давида Иессей — имена звучат так, будто этих людей мы встретили на свадьбе. При этом имена братьев менее привычны для нашего уха (хотя я встречал Самму), чем имя Голиафа. Три поколения назад у Руфи была сестра с варварским именем Орфа (почти невозможно удержаться, чтобы не переделать его в знакомое Офра или Опра). Нам так же трудно представить себе чувства Сохо и Верзеллия из Мехолы, сына Саула — Мемфивосфея, товарища Давида — Елеазара, сына Додо, который был сыном Ахохи, как трудно произнести их имена. Но и самим этим персонажам одно имя могло казаться более странным, чем другое. Мемфивосфей, к примеру, это ошибка писца, заменившего другое, еще более причудливое имя. Аминадав и Додо — далекие от нас люди в библейских одеждах, но Грегори Пек или Ричард Гир в хламидах и сандалиях, говорящие на высокопарном английском или на иврите в сопровождении субтитров, что, вероятно, должно указывать на их библейское происхождение, не менее от нас далеки. Во многом они больше похожи на бедуинов. Мы можем читать о библейских персонажах на английском языке эпохи Елизаветы или Якова, но от этого они не станут джентльменами и леди XVII века. Надо уважать чужеродность, как и причудливость жизни в изгнании.
Когда семья или клан не могут защитить, убежищем порой становятся шатры врага. Давид привел своих родителей к царю Моава, чтобы обезопасить их от гнева Саула. Сам он больше года служил телохранителем и доверенным лицом у филистимского правителя Анхуса, царя Гефского. Его прабабка Руфь — архетип аутсайдера посреди чужого поля, она олицетворяет качества чужака. История Давида — это история ушедших в область преданий конфликтов и соглашений, похищений и торжеств, предательств и жертв, и все эти события разворачиваются под чужими небесами, при огромном напряжении ксенофобских, инцестуальных или отцеубийственных страстей, в хитросплетениях чужаков и родичей, в мире, где чужой быстрее, чем где бы то ни было, становится своим.
Один из мотивов народного мифа об умном младшем сыне заключается в том, что традиционная иерархия и родственные узы несовершенны. Сильный характер или умная голова нередко для того, чтобы выжить, меняют привычный порядок вещей. Тема темного, примитивного, но необходимого насилия проходит через всю судьбу Давида. Это трагедия основателя династии, который сам себя сотворил и сам себя разрушил, но потом опять сотворил заново. Юноша, неудачник и расчетливый правитель в одном лице вел бесконечную борьбу.
А ради какой, собственно, цели? Чтобы найти место, где он сам окажется в безопасности? Чтобы обессмертить свое имя? Чтобы служить народу? Или Богу? Чтобы прославить еврейский народ? Библейский нарратив об идентичности, слагающий вместе компоненты чудесным образом продолжающейся истории народа, начиная с книги Бытия склоняется к мотиву изгнания: наша жизнь на земле началась с изгнания и братоубийства. Ксенофобия неразрывно связана с ощущением семьи как узла конфликтов и предательства: братья продали в рабство Иосифа; брат лишил Исава права первородства; Измаила изгнали; Моисея предал его народ и его брат, пока он находился на Синае, а на горе Фасге он лишился права войти в Землю обетованную. В семье, как на войне, герой борется за безопасное место. Трагические гонения — кажется, ему нигде нет безопасного места, которое всего лишь обещано, — пронизывают историю Давида; с ним происходит то же, что и с отвергнутым Измаилом, обездоленным Исавом, усыновленным изгнанником Иосифом и усыновленным царевичем Моисеем.
