Максим Исповедник - Творения
«Жалею, — говорит он, — как сотрудника и не знаю, как избежать мне восстания, или как не отпасть мне от Бога, отягчившись оковами, тянущими меня к земле или удерживающими на ней». Сказав так, он относит это, конечно, не к себе самому, а через себя ко всему человечеству, зная, что всякий вожделевающий спасения, непременно основывается либо на деятельности, либо на созерцании. Ибо без добродетели и ведения никому никогда не было возможно улучить спасение. Итак, поскольку созерцанием я соделался — говорит он — одним из приседящих Богу и наслаждающихся блаженной красотой, мир всячески имея и освящение, как простершийся к Богу нераздельным тождеством произволения (γνώμης), и неразумные силы души (я имею в виду гнев и вожделение) соделать разумными подобающим образом и через слово привести и усвоить уму: гнев прелагая в любовь, а вожделение — в радость, поскольку радости свойственно скакать боголепно и веселиться подобно взыгравшему из утробы Иоанну[2], великому Предтече и проповеднику истины, или подобно израильскому царю Давиду при остановке Ковчега[3].
Ибо во чреве (хотя и грубовато это слово, как непривычное многим, но, однако, истинно) находимся и мы, и Бог Слово, Творец и Владыка всех, в состоянии настоящей жизни. Он — неясно как в утробе и едва являемый чувственному сему мiру, и то [не всем, а] духом подобным Иоанну; а люди — как из утробы материального окружения — хоть как — то вглядываясь в сокровенное в существующем Слово. И то, только те, кто может похвастаться иоанновыми дарованиями. Ибо в отношении к неизреченной славе и светлости будущего века и к качеству его жизни, ничем не отличается от утробы, окружающей [находящихся в ней] мраком, настоящая жизнь, в которой ради нас, младенствующих умом, и Бог Слово, будучи совершенным и сверхсовершенным, стал Младенцем как человеколюбец.
Итак, если, как было сказано, я являюсь чем — то таковым и приблизился к возможному для человеков в настоящей жизни божественному совершенству, но вознерадею о [сем] боговидном навыке, самого себя волею преклонив на жалость к телу, то я привлекся, отягчившись оковами, то есть заботами, и отпал от Бога, как попечение и желание об одном лишь царствии небесном направивший к недозволенному — к земной то есть жизни, и попустив себе скорее чувствами руководствоваться, нежели к Богу направлять помышление. Если же я из [числа] вооруженных деятельностью на брань против страстей, и не вполне еще избежал коварства желающих посредством их уловить [меня] врагов, и буду без рассуждения жалеть тело, то явно, что я удержан им, как предпочетший связь с ним разводу, [совершаемому] посредством добродетели. Итак, увлекается долу созерцательный, как уже навыком ставший вне связи с телом, когда небрежет о божественных созерцаниях; удерживается же деятельный, тот, кто [еще] борется с телом, когда снова уступает ему и предпочитает быть рабом страстей тому, чтобы подвизаться за добродетель, которая есть свобода души.
II. На его же из того же Слова: «Что это за премудрость относительно меня, и что за великое таинство?…Или предпочитает, чтобы мы, будучи частицей Божества и проистекши свыше, не презирали, надмеваясь и превозносясь своим достоинством, Создателя, в борьбе и брани с телом всегда к Нему взирали, а сопряженная [с нами] немощь служила бы воспитательной мерой для [нашего] достоинства?»[4]
Некоторые, натыкаясь на эти слова, никакой, как кажется, не ожидая себе награды за труд изыскания истины, прибегают к легкому и уже имеющему много для себя предлогов в эллинских учениях [выходу], говоря о некогда существовавшем, по их мнению, единстве [5] умов (των λογικων ενάδα), по которому мы, будучи соединены с Богом, имеем в Нем [постоянное] пребывание (μονήν) и основание, к тому же еще и становящееся [т. е. такое, которое началось] движение (κίνησιν), из коего [единства] разнообразно рассеявшиеся к сотворению (γένεσιν) телесного сего мiра умы приготовили [его] видеть Бога [6], ради того, чтобы облечь их телами в наказание за прежние прегрешения. На это, думают они, намекает настоящими словами учитель. Но не подумали они, что предполагают невозможные вещи, как это по мере своего продвижения покажет истинное слово.
Ибо если Божество неподвижно, как наполняющее Собою все, то все, что из небытия приемлет бытие, является также и подвижным, как движимое всячески к некоей причине. И ничто еще из подвижного не остановилось, как не оставившее еще по [собственному] желанию силу движения отдыхать вблизи последнего желаемого (ибо ничему другому не свойственно останавливать движимое согласно природе, кроме как когда оно [т. е. последнее желаемое] показывается). Ничто, стало быть, из подвижного не остановилось, как еще не достигшее предела желания, потому что последнее желаемое еще не остановило, явившись, движение движимого вокруг него. Если же сие представляют некогда пришедшим в бытие по повелению, а умы — подвигшимися из своего в последнем и единственно желаемом основания и пребывания и рассеявшимися, то дабы не издевался я, говоря: «где же доказательство?», по необходимости естественно станут предполагать, что умы те же самые и в том же самом перемены имели и в вечности. Ибо что на опыте смогли презреть один раз, то и во веки презирать никакое слово не сможет им воспрепятствовать. Того же, чтобы таким образом вели себя умы и не имели бы, и не надеялись бы [иметь] никакого неподвижного основания для твердости в добре, что может быть жалостнее?
Если же скажут, что они могут, но не желают по причине бывшего [им] опыта противоположного, и, таким образом, добро будет ими любимо не ради себя самого, как добра, но по необходимости и ради противоположного, как не по природе и воистину вожделенное. Ибо все, что не само по себе является благим и вожделенным и притягивающим к себе всякое движение, — не воистину добро. И по этой причине неспособно оно и удерживать желание наслаждающихся им. Но так и зло исповедают благодатью придерживающиеся такого образа мыслей, как научившееся от него должному и узнавшие как иметь им утверждение в добре, и первопричиной бытия по необходимости назовут (поскольку поняли, что это им выгодно) и полезнейшим самой природы, как научающим, по их мнению, полезному, и родительницею самого ценного из всех стяжаний — любви, говорю, по коей всему пришедшему в бытие от Бога свойственно собираться к нему постоянно и непреложно.
И опять же, у сотворенных Богом мысленных и чувственных [сущностей] бытие (γένεσις) мыслится прежде движения. Не может быть движения прежде бытия. Ибо движение есть у пришедших в бытие: у мысленных — мысленное, а у чувственных — чувственное. И ничего из пришедшего в бытие нет совершенно неподвижного по своему [природному] логосу, даже из самих бездушных и чувственных, как это явилось усерднейшим при внимательном рассмотрении существующего. Ибо они сказали, что все движется либо по прямой, либо по кругу, либо спиралевидно. Всякое же движение описывается простым и сложным способом. Если, то есть, прежде движения мыслится бытие тех, которых есть движение, то исследуется, конечно же, движение бытия тех, которых есть бытие, как приходящее на ум после него (ως μετ΄ αυτήν κατεπίνοιαν ουσα). Это движение называют также природной силой (δύναμιν φυσικήν), поспешающей к свойственному ей концу, или страстью, то есть движением, бывающим от одного к другому и имеющим конец бесстрастный, или же деятельной энергией, имеющей конец самосовершенный [7]. Ничто же из приведенного в бытие не есть конец самого себя, поскольку не является и самопричиной, не будучи нерожденным, безначальным и недвижным, каково не имеющее ничего, к чему каким бы то ни было образом ему двигаться; ибо [таковое] выходит за пределы природы существующего, как сущее не ради кого — или чего — либо, поскольку истинно определено о сем, хоть бы и чуждым был сказавший: «Конец есть то, чего ради все, само же оно ничего ради» [8]. И не самосовершенное, потому что самосовершенное невоздействуемо как полное и также имеющее бытие ниоткуда. Ибо самосовершенное некоторым образом и беспричинно. И не бесстрастное, потому что бесстрастное и единственно, и непостижимо, и неописуемо. Ибо страдать совершенно не свойственно бесстрастному, ни желать чего — либо иного или двигаться к чему — либо сообразно желанию.
Итак, ничто движимое из числа сотворенного не остановилось, не достигнув еще первой и единственной Причины, из Которой бытие переливается [9] сущим, и не став внутри последнего желаемого, чтобы можно было подумать, будто рассеяние умов из преждебывшего единства само собою вызвало появление тел. И свидетельствуют это святые Моисей, Давид и Павел и их Владыка, Христос. Один, говоря: не снести от древа жизни [10], когда описывает историю праотца, и также в другом месте: не бо приидосте доныне в покой и в наследие, еже Господь Бог ваш дает вам [11]; другой — насыщуся, вопия, внегда явитимися славе Твоей [12] и возжада душа моя к Богу сильному живому: когда прииду и явлюся Лицу Божию [13]. Иной же Филиппийцам пиша: Аще како достигну в воскресение мертвых. Не зане уже достигох или уже совершихся: гоню же аще и постигну, о немже и постижен бых от Христа Иисуса [14]; к Евреям же: вшедый бо в покой Его упокоися и той от всех дел своих, якоже от Своих Бог[15]; и еще в том же Послании уверяет что никто не улучил обетований [16]. Иной же: приидите ко Мне вси труждающиеся и обремененнии и Аз упокою вы [17].
