А. М. Панченко - Смех как зрелище
Из «статейного списка» и других царских писаний [175]очевидно, что Василий Босой был наперсником Алексея Михайловича, поверенным самых сокровенных его замыслов. После смерти Василия царь, по–видимому, нашел ему замену. Наблюдатель торжественного въезда в покоренную Вильну, состоявшегося 30 июля 1655 г., отметил некоего «старичка», который постоянно был возлецаря. «От ворот до дворца была вся дорога устлана красным сукном, а лестница таким же бархатом. Когда царь вышел из кареты, то старичок шел впереди».[176]
137
Быяо бы наивно думать, что все это нужно относить лишь на счет личных пристрастий царя Алексея. В этом случае непонять, почему позже он так легко и так жестоко расправлялся с юродивыми, которым наружно оказывал уважение. Приведенные факты касаются не столько частного человека, сколько дворцового обихода, придворного «чипа». Так было прежде, так было и при царе Алексее. При ном дворцовый быт стал меняться назападный манер; был устроен театр, появились придворные поэты. Дети царя Алексея — Федор, Софья и Петр — пошли еще дальше по пути европеизации. При них из государевых хором исчезли верховые богомольцы, а вместе и юродивые. Для толкователей в этой последовательности событий есть опасность логической ошибки: при дворе Петра юродивых не было, а при дворе Алексея они были, причем помещались близ государевых покоев; значит, Петр юродивых не любил, Алексей же — почитал. На самом деле Алексей Михайлович просто–напросто унаследовал верховых богомольцев от отца и последних царей Рюриковичей.
Эта демонстративная близость монарха и юродивых восходит, к древнейшему культурному архетипу, отождествляющему царя и изгоя — раба, прокаженного, нищего, шута.[177] Первый шут, попавший на страницы истории, жил при фараоне Пепи I. Это был пигмей, который умел исполнять «пляску бога» и с которым фараон отождествлял себя. За такое отождествление изгои античного мира иногда платили жизнью. На время римских сатурналий царем избирался раб. Все беспрекословно подчинялись ему, но он знал, что по окончании праздника ему предстоит стать кровавой жертвой. На пороге нашей эры «игру в царя» культивировали римские легионеры. Эту роль часто исполнял осужденный на смерть преступник. Отголосок этой традиции запечатлен в Евангелии — в том фрагменте, где римские воины провозгласили Христа царем: «Тогда воины правителя, взявши Иисуса в преторию, собрали на него весь полк и, раздевши его, надели на него багряницу. И, сплетши венок из терна, возложили ему на голову и дали в правую руку трость; и, становясь пред ним на колени, насмехались над ним, говоря: „Радуйся, царь Иудейский!". И плевали на него и, взявши трость, били его по голове. И когда насмеялись над ним, сняли с него багряницу и одели его в одежды его, и повели его на распятие» (Евангелие от Матфея, XXVII, 27—31). В Европе эта древнейшая традиция была очень живуча. До XVII в. здесь были в ходу своего рода шутовские фестивали с выборным пародийным королем.
В русскую придворную культуру модификации этого архетипа попали из Византии. Как известно, византийский император, появляясь перед поддаными, держал в руках не только символы
138
власти, но также «акакию» —мешочек с пылью, напоминавший о ничтожестве бренного человека. Как бы подражая Христу,[178] император раз в год омывал ноги нескольким константинопольским пищим. То же делал и патриарх всея Руси. Что касается царя, то в сочельник, рано утром, он посещал московские тюрьмы и богадельни. Вот описание царского выхода в канун рождества 1664 г., спустя месяц и три дня после того, как юродивый Киприян подал Алексею Михайловичу челобитную ссыльного протопопа Аввакума: «Декабря в 24 числе за четыре часа до света… царь… изволил ходить на большой тюремный и на Аглинской дворы и жаловал своим государевым жалованьем, милостынею из своих государских рук па тюремном дворе тюремных сидельцев, а на Аглинском дворе полоняников, поляков и немец и черкас… Да великий же государь жаловал из своих государских рук, идучи от Аглинскаго двора, в Белом и Китае городех, милостынею… бедных и раненых солдат и нищих безщотно… Того ж числа ввечеру великий государь изволил итить к Зиновею разслабленному, который лежит у рождественскаго священника Никиты, и указал дати… Зиновею пять рублев».[179] Любопытно, что Алексей Михайлович ходил к Зиновею из года в год, пока тот был жив. Такое демонстративное постоянство говорит о том, кто царь заботился о гласности своих «выходов». Он хотел, чтобы народ знал, где и когда государь общается с последним из своих подданных.
Отзвуки идеи тождества царя и изгоя есть и в древнерусском юродстве. Андрею Цареградскому было видение: он видел себя в раю в царских одеждах.[180] В одном из списков жития Василия Блаженного помещено «предразумление вводительно», своеобразный эпиграф. Это — текст из Апокалипсиса: «И сотворил есть нас цари и иереи богу и отцу своему: тому слава и держава во веки веков. Аминь» (Откровение Иоанна, I, б).[181] Под царями здесь подразумеваются апостолы — им уподоблены юродивые вообще (и специально Василий Блаженный). Впрочем, учитывая функции эпиграфов, мы можем предположить, что в данном случае имеются в виду и цари в прямом смысле слова. Вспомним сцену государева пожалования из жития Арсения Новгородского (см. «Юродство как зрелище»). Арсений словно меняется местами с Иваном Грозным, юродивый становится выше царя. Грозный не в состоянии пожаловать Новгородом Арсения — значит, власть Грозного не безгранична, не абсолютна. Истинный «державен»
139
города — бездомный, одетый в безобразное рубище бродяга–юродивый: «И не хотящим вам того, аз приемлю и». Очень важна оговорка автора жития, касающаяся «неразумия» царя с царевичами. Юродивого, поясняет агиограф, понимает лишь тот, у кого «цел ум». Если Иван Грозный не уразумел смысла загадочных слов Арсения, то, следовательно, царь не «целоумен», он — мнимый мудрец, а бродячий дурак — мудрец настоящий. Все это, в свою очередь, имеет прямое отношение к «перемене мест».
Имущество подданных принадлежит царю; он распоряжается им, как ему заблагорассудится. Но точно так же имущество подданных принадлежит юродивому. «Если же кто из них, — рассказывает Джильс Флетчер, — проходя мимо лавки, возьмет что‑нибудь из товаров, для отдачи куда ему вздумается, то купец, у которого он таким образом что‑либо взял, почтет себя весьма любимым богом и угодным святому мужу».[182] Царь—помазанникбожий, а юродивый — сосуд благодати, божий избранник, единственный мудрец в «объюродевшем» мире. Напомню в этой связи знаменитый кинический силлогизм Диогена Синопского: «Все принадлежит богам. Мудрецы — друзья богов, а у друзей все — общее. Следовательно, все принадлежит мудрецам».
Первый и последний связаны незримой, но прочной нитью. Именно поэтому они могут меняться местами. Житие Прокопия Вятского дает схематическую иллюстрацию к этой мысли (роль первого» играет здесь не царь, а воевода). «Во граде Хлынове сей блаженный Прокопий некогда прииде в приказную избу наг, якоже бе ему обычай ходити. Воевода же тогда сущий, князь Григорий по реклу Жемчюжников, ту на месте своем седяше… Прокопий взя с него, воеводы, со главы шапку его и возложив на свою главу. Той же воевода, виде блаженнаго дерзновение, даде ему и место свое радостно. Блаженный же сяде на месте его яко судия».[183]
Идея «перемены мест» была очень популярна в русской культуре XVI‑XVII вв. Ее беллетристическую разработку находим в одном из самых распространенных на Руси рассказов «Римских деяний» — в «Прикладе о цесаре Иовиане и о его ниспадении, и как господь многажды гордым противится, а смиренных возносит и дает благодать», а также в известном аналоге этого переводного «приклада» —в «Повести о царе Аггее, како пострада гордости ради». Аггей усумнился в справедливости слов Писания «богатии обнищаша и беднии обогатеша», впал в греховное раздумье.
140
За гордыню бог наказал его лишением власти и трона, нищетой и наготой, а после раскаяния опять сделал царем.
В критические моменты своей жизни юродствовал Иван Грозный (см. раздел «Лицедейство Грозного»), который не случайно и не из одного озорства избрал пародийный литературный псевдоним «Парфений Уродивый».[184] Этот псевдоним также имеет касательство к мистической близости царя и изгоя. Иван Грозный всю жизнь боялся потерять престол, поэтому такая идея отнюдь не казалась ему отвлеченной. Юродствовал и патриарх Никон, когда 10 июля 1658 г. неожиданно для всех и демонстративно оставил престол патриарха Московского и всея Руси. Юродствовал, как мы помним, униженный епископ коломенский Павел.
