Наталья Горбачева - Без любви жить нельзя. Рассказы о святых и верующих
Первый абзац – половина успеха, говорили классики. Целых три дня я просидела за письменным столом, пытаясь его сочинить. И – безрезультатно. Хотелось лезть на стены. Бросить всё. Улететь на Луну. Подсчитала, что в течение следующих шести месяцев я должна писать ежедневно примерно по четыре с половиной страницы оригинального текста. Если не болеть, не уставать, не ходить в гости, не гулять в осеннем лесу. А если все-таки отвлекаться на такое безделье, то листаж возрастет до шести страниц в день, а то и до семи. Об этом при подписании договора я даже и не думала… Договор был драконовским, как и весь беспредел перестроечных лет. Если я не укладываюсь в срок, то за каждый просроченный день договор предусматривал наказание автора деньгами. На обдумывание замысла и хотя бы примерного плана восьмисотстраничного будущего романа времени не отводилось. У меня не будет времени писать сначала от руки, как принято у настоящих писателей, править рукопись и только потом перепечатывать набело. Выходило, что надо сразу бить исправленный в мозгах текст на машинке. Компьютеров тогда не было, и тексты набирали на пишущей машинке в несколько закладок – листок, копирка, листок, копирка… Чтобы исправить какое-то предложение или даже слово, надо было затереть буковки на пяти закладках…
Сказать, что в завершение этого каторжного труда меня ждут большие деньги – это только если сравнивать с полным безденежьем. Хватит примерно на год весьма умеренной жизни. Ничего похожего на обывательское представление о писательстве: ни тебе ласкательства издателей, ни ожидания таинственной музы, ни вдохновенного труда – «ни дня без строчки», ни даже призрака будущего успеха!
Однако я чувствовала, что мне вдруг дан серьезный шанс. Если не справлюсь с заданием, можно будет поставить жирный крест и на писательской карьере. В кинематографе была просто беда, количество фильмов сократилось до последнего предела. Советский период кино с его въедливыми редакторскими худсоветами, длинным съемочным периодом, тщательным подбором сюжета, актеров, натуры, финансированием от государства закончился. Профессиональные сценаристы стали не нужны. Режиссер, нашедший деньги на кино, сделался хуже всякого политизированного худсовета, который хотя бы следил, чтобы фильм оправдывал название «художественный».
Но ведь существуют способы взять неприступный писательский Иерихон! Где те трубы, от которых его стены рухнут?
Я заказала в церкви молебен «на начало всякого доброго дела». Пришла домой, села за стол – все равно не идет. Тогда уже позвонила духовнику и услышала простой совет:
– Давай так: помолилась, села и стала писать…
Чудны дела Твои, Господи! Совет помог. Я прочла канон ангелу-хранителю, села за стол и, ухватившись за пришедшее в голову первое же слово-зацепку, начала навертывать на него повествование – так от малой случайной песчинки в раковине зачинается жемчужина. В принципе, писателем может стать любой. Кто может помолиться, сесть и начать писать. Не просто писать, а писать и писать – с утра и до позднего вечера выдавливать из себя необходимые предложения из миллиона других человеческих словосочетаний. Ежедневно, методично, не ожидая «вдохновения», без ропота. Не ради славы, но по указанию евангельской притчи не зарывать талант в землю.
С меня каждый месяц требовали листаж. И я приносила в издательство по сто – сто пятьдесят страниц. Наборщицы каждый раз спрашивали:
– Что там дальше? Так интересно…
– Не знаю, – пожимала я плечами и шла домой думать, что там дальше.
Взялась писать я не легкое чтиво. Вышедшая книга имела вполне серьезную аннотацию. «На долю героев романа выпали страшные испытания военных и послевоенных лет – плен, лагерь, психушка. Смогли ли они выстоять и не сломаться среди лжи и лицемерия советской действительности? Неожиданные повороты сюжета, неподдельный драматизм происходящего превращает книгу в захватывающее чтение. В романе есть любовь и измены, поиски клада и приключения на золотых приисках, и многое другое…» Надо сказать, что герои романа жили какой-то отдельной от меня жизнью и сами управляли сюжетом. Но мало того. Они были словно живые, и я сама невольно переживала за них. Эмоции порой захлестывали так, что приходилось пить успокаивающее. Понять, куда стремится действие, было подчас так тяжело, что от напряжения неизвестности я переставала есть и спать. Только пила чай. И когда буксовавший роман начинал двигаться дальше – это была радость из радостей… И хороший обед в придачу.
Полгода, из которых полтора месяца разворачивалась в нашей коммуналке драматическая история с бомжом Сергеем, я видела только пишущую машинку и стопку напечатанных листов, стараясь во что бы то ни стало ежедневно увеличивать ее на положенную норму в шесть печатных страниц. К концу недели я изнемогала. Утром воскресенья я заставляла себя встать и идти на раннюю литургию, причащалась. Приходила домой – валилась в постель, вставая к обеду – со свежими мозгами. И снова за машинку. Такого подвига я от себя не ожидала. МихАбр звонил мне в начале каждого месяца и противно спрашивал, сколько написала. Хотелось крикнуть этому злому гению: «Нисколько», но я отвечала: «Как договорились». Усталость накапливалась – встать утром с постели и раскочегарить мозги – превращалось в тяжелую и нудную заботу до самого обеда. Открыв глаза, я видела стоящую на столе пишущую машинку, и настроение мгновенно портилось. Попробуй тут напиши что-нибудь жизнеутверждающее, хотя именно об этом и был роман.
Когда осталось три дня до окончания договора, ненаписанными оставались самые трудные сорок страниц из восьмисот – окончание, где должны были сойтись все линии романа. И их еще надо было придумать. Тут я сломалась – до позднего вечера слонялась по квартире без единой мысли в голове. Не помогало ничего. Ни молитва, ни кофе, ни холодный душ, ни ласковые ободряющие слова моей дорогой соседки Анны Вячеславны – ни-че-го. Побродив по квартире, я ложилась на диван и плакала. Кому нужны эти муки творчества…
Вечером позвонила близкая знакомая, иконописец, и настороженно спросила, всё ли в порядке.
– Порядок – это хаос, к которому привыкли! – неприветливо ответила я. – Не хочу ни с кем разговаривать!
– Мне такой страшный сон сегодня приснился про тебя… – сказала она.
– Страшнее моей жизни ничего нет! Что за сон-то?
– Представляешь, мне приснилось, что тебе осталось писать сорок страниц, а ты не можешь…
– Что-что? – удивилась я. – Мне правда осталось сорок страниц, представляешь? И что дальше?
– Всё. У меня прямо сердце заныло, как тебе плохо.
– Кто-то сказал это во сне?
– Никто. Просто вот такой образ в сердце вошел: сорок страниц и нет никаких сил. Ангел-хранитель твой, думаю, сказал.
Я никак не могла сообразить, как во сне приснилось то, что я сама узнала меньше суток назад, подсчитав ненаписанные страницы. Но ведь Бог всюду и везде и знает абсолютно всё. Значит, Он мои муки видит и послал ангела, чтобы утешить. После мучительного дня у меня вдруг стало ясно и светло на душе. Есть Бог, есть! Ура!
– Ты что затихла? Наташ… – забеспокоилась моя знакомая.
– Позвони через три дня. Я закончу роман.
Сорок страниц оригинального текста, написанные за три дня, так и остались моим непревзойденным писательским рекордом. Поставив последнюю точку, я как будто проснулась. Оглянувшись вокруг, увидела наконец царящий в доме хаос, который разобрать не могла еще месяца два от полнейшего душевного опустошения и физического истощения. Я даже не представляла, что может быть такая суперапатия. Много ночей после завершения книги снились мне мои герои, и я прокручивала в голове их дальнейшие судьбы. Это было похоже на паранойю.
Как выздоравливающий после тяжелой болезни человек, я постепенно возвращалась к нормальной жизни.
Книгу быстро набрали и сверстали. Вдруг МихАбр вызвал меня к себе и сказал, что печатать ее не будет. Ко мне претензий нет. Это он с родственниками сибирского писателя что-то не поделил. Видимо, деньги…
Что же получается! Я согласилась с тем, что моей фамилии на обложке не будет. Но не было договора, что книгу совсем не опубликуют… Как же так? Значит, полугодовой изнурительный творческий труд – коту под хвост? И напишу ли что-нибудь еще? Тогда я очень в этом сомневалась.
Работы опять не было…
Однажды после службы я подошла к настоятелю нашего храма и сказала, что написанный мной роман не хотят публиковать.
– Что, денег не платят? – спросил он.
– Он не под моей фамилией должен выйти…
– Как это? – удивился настоятель, который совсем не знал премудростей книжного бизнеса.
– Ну… такой договор, понимаете?
Настоятель пожал плечами, не зная, что и отвечать. Некоторое время мы стояли молча. Но по его виду я поняла, что священник молится…
– А вы не расстраивайтесь! – вдруг весело сказал он. – Выйдет роман. Под вашей фамилией! – и перекрестил меня.
