Романо Гуардини - Господь
Правда, нельзя поручиться, что все произойдет именно так. Ничто земное само по себе не обеспечивает того, что «наверху». От бедности можно стать более алчным, чем от богатства. У людей, за долгое время привыкших владеть земными благами, часто встречается большая свобода по отношению к вещам – хоть это, конечно, свобода в пределах мира – и утонченная культура, которая, впрочем, может немедленно замкнуться в себе при приближении благовествования свыше. От скудного существования можно отупеть, боль может довести до отчаяния, отсутствие уважения к человеку может его внутренне разрушить. В таком случае все это также заслуживает горькой участи, «горя». Тем не менее, заповеди блаженства по-своему правы. Ведь такой опыт был и у самого Иисуса: бедные, страждущие, мытари, грешники и блудницы приходили к Нему и по крайней мере пытались веровать. Сильные же, ученые, богатые и чувствовавшие себя в безопасности соблазнялись, смеялись, презирали, возмущались. Они думали, что политическое существование народа в опасности и говорили себе: «лучше..., чтобы один человек умер..., нежели чтобы весь народ погиб» (Ин 11.50), – и действовали соответственно этому.
Во всем этом проступает тревожащая, вызывающая соблазн «переоценка всех ценностей». Здравый смысл говорит, что богатство блаженно, блаженно изобилие благ, блаженны радость и наслаждение, блаженна жизнь в силе, блеске и величии, блаженна слава. Наше природное чувство отталкивается от Нагорной проповеди, и намного лучше выявить это отталкивание и попытаться с ним справиться, чем принимать слова Иисуса за нечто естественно благочестивое, само собой разумеющееся. Они не таковы. Сходя с «Неба», они потрясают «мир». И неверно понимает их не только жертва соблазна утверждением, что мир довлеет себе самому, но и носитель «само собой разумеющейся» бездумности, принимающей заповеди блаженства, но внутренне их не исполняющей, посреди ственность, прикрывающая ими собственную слабость перед жесткими требованиями мира; мнимо благочестивая беспомощность, использующая христианство чтобы опорочить драгоценное в этом мире.
На высоту этих слов поднимается лишь тот, кто не позволяет замутить свое суждение о том, что есть в мире великого, но вместе с тем понимает, что это великое мало, и даже ззапятнанно и растленно по сравнению с тем, что приходит с Неба.
Нечто небесномощное прорывается в заповедях блаженства. Они не просто преподносят более высокую этику, но знаменуют приход свято-высшей реальности. Это возгласы герольда, возвещающие то, что впоследствии имел в виду Апостол Павел, когда говорил в восьмой главе Послания к Римлянам о сокровенно нарастающей славе детей Божиих, и о чем говорят заключительные главы Апокалипсиса, где речь идет о новом небе и новой земле.
Все это преисполнено небесного величия, нового по отношению ко всему земному. Неслыханно уже то, что все импульсивно понятные оценки Иисус обращает в их противоположность. Когда люди, захваченные Богом, хотят выразить Его святое инобытие, они обычно привлекают один земной образ за другим, затем снова отбрасывают их, как недостаточные, и, наконец, говорят такие вещи, которые кажутся нелепыми, но должны разбередить сердце, чтобы оно начало чувствовать то, что не подлежит никаким сравнениям. Нечто подобное происходит и здесь. То, чего «не видел... глаз, не слышало ухо», что «не приходило... на сердце человеку» (1 Кор 2.9), должно стать нам более доступным благодаря тому, что опрокидываются оценки, представляющиеся людям по их природе чем-то само собой разумеющимся. Люди должны задуматься над смыслом заповедей и стремиться постичь его.
За заповедями блаженства, в которых, как в огромных языках пламени, прорвались жар и мощь того, что надвигается, следует ряд поучений о том, как должен жить человек.
«Но вам, слушающим, говорю: любите врагов ваших; благотворите ненавидящим вас; благословляйте проклинающих вас, и молитесь за обижающих вас» (Лк 6.27-28).
Верить ли глазам своим? Здесь говорится о вражде. Что это такое, знает только тот, у кого действительно есть враг, чье сердце горит от оскорблений, кто не перестает горевать о том, что другой ему разрушил. И вот его-то он должен не только простить, но и любить! А чтобы не оставалось никаких сомнений, дальше говорится: «... Если любите любящих вас, какая вам за то благодарность? ибо и грешники любящих их любят. И если делаете добро тем, которые вам делают добро, какая вам за то благодарность? ибо и грешники то же делают. И если взаймы даете тем, от которых надеетесь получить обратно, какая вам за то благодарность? ибо и грешники дают взаймы грешникам, чтобы получить обратно столько же. Но вы любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего; и будет вам награда великая, и будете сынами Всевышнего; ибо Он благ и к неблагодарным и злым. Итак, будьте милосердны, как и Отец ваш милосерд» (Лк 6.32-36). Здесь – не одна справедливость и не одна доброта. Здесь смолкает здравый смысл с его повседневными рецептами. Здесь требуется действие «из полноты», исходящее от такой реальности, которая творчески устанавливает свои мерки.
И опять: «Ударившему тебя по щеке подставь и другую; и отнимающему у тебя верхнюю одежду не препятствуй взять и рубашку. Всякому, просящему у тебя, давай, и от взявшего твое не требуй назад» (Лк 6.29-30).
Это наверняка не означает, что нужно отказаться от самого себя или покориться из слабости, – но человек должен вырваться и стать выше сталкивающихся земных движений, ударов и контрударов, права и контрправа. Он должен возвыситься над механизмом мирских сил и порядков и стать свободным, исходя от Бога.
Главный же смысл раскрывают слова: «... Будете сынами Всевышнего; ибо Он благ и к неблагодарным и злым». Здесь становится явным, что, собственно, имеется в виду: божественность поведения. Действия, исходящие из божественной свободы. Не то, чего требуют закон и порядок, но то, на что способна свобода; мерило же этой свободы – любовь, и притом любовь Божия.
Это настроение выливается затем в слова: «Не судите, и не судимы будете; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете. Давайте, и дастся вам: мерою доброю, утрясенною, нагнетенною и переполненною отсыплют вам в лоно ваше» (Лк 6.37-38).
На все это нам остается возразить только: а сумеем ли мы?.. И этот вопрос, в котором, собственно, уже содержится ответ, закономерен. «Мы», конечно, не сумеем. Здесь перед нами стоит не просто благородный человек, призывая подняться на более высокую ступень нравственности, – перед нами Христос, говорящий о жизни чада Божия. Пока наше мышление исходит от мира, мы должны ответить: невозможно.
Христос же говорит: «Богу... все возможно» (Мф 19. 26).
Откровение гласит, что этого требует Бог и что Он дает нам разум и силу – Его собственную силу – для свершения. А в это мы можем только верить. Когда рассудок говорит, что это невозможно, вера отвечает: все-таки возможно!
Пусть каждый день будет завершаться признанием своей несостоятельности, тем не менее, мы не должны пренебрегать заповедью. Мы должны покаянно класть свою немощь перед Богом и начинать заново, с верой в то, что мы все-таки можем, потому что Он дает нам «и хотение и действие» (Флп 2.13).
ЧАСТЬ II. ВЕСТЬ И ОБЕТОВАНИЕ
В первой части мы рассмотрели начало жизни Господа, затем обратились к тому времени, которое поэтично называют весной Его служения. Тогда люди были захвачены силой Его личности и живой истинностью Его благовестия; сердца всюду открывались Ему, чудеса происходили за чудесами и казалось, что приблизившееся Царство Божие должно действительно явиться во всей своей открытой полноте.
Повествование об этом времени достигает кульминации в Нагорной проповеди – в тех поучениях и указаниях, которые произносились, вероятно, по разным поводам, но в сходной обстановке и были присоединены евангелистом к важнейшему из поучений, а именно – к речи «на горе». В конце первой части мы уже рассматривали начинающие эту речь исполненные мощи и вселяющие тревогу изречения – заповеди блаженства. Нагорной же проповедью начнется и вторая часть нашего рассмотрения.
Говорили, что она провозглашает этику Иисуса; будто бы Он высказывает в ней все то новое в отношении человека к себе самому, к другим, к миру и к Богу; все то, чем христианская этика отличается от ветхозаветной и от человеческой этики вообще. Но если «этику» понимать в трактовке нового времени – как учение о нравственно должном – то это мнение неверно. Откровением служит здесь не просто нравственное учение, а некая полнота существования, в которой, правда, незамедлительно проявляются нравственные аспекты.
Основы этого существования с могучей силой прорываются в заповедях блаженства. Вызывающие удив. ление и тревогу изречения характеризуют «блаженное», то, что наше естественное чувство считает несчастьем, а тому, что высоко ценится этим естественным чувством, Нагорная проповедь возвещает «горе» (см. Лк 6.24-26).
