Коллектив авторов - И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене
Началось нечто невообразимое: ремесленники со своими учителями ушли пешком в Горький, на заводе рабочие уходили кто куда, уезжали семьями в деревни, забирали казённое имущество. Начальство тайком ночью на машинах «эвакуировалось» в глубокий тыл. Москва бросила работу, люди бесцельно «гуляли» по улицам. Жизнь страны вдруг разладилась, как часовой механизм.
На вокзале не было электропоездов, а в городе не было машин, не работало метро. На улицы беззастенчиво спускались сброшенные с неприятельских самолётов листовки с надписями, вроде такой: «Москва не столица. Урал не граница».
Это был чудовищный момент, который, к счастью, длился недолго.
До Загорска я добиралась более суток. Паровые поезда шли редко и то и дело останавливались во время воздушной тревоги. Добралась наконец и вздохнула спокойно. Я спросила у батюшки, нельзя ли мне остаться здесь и не возвращаться в Москву. «Нет, — сказал батюшка, — отдохните немного, и в Москву надо поехать, и на работу». Такой ответ батюшка давал не только мне, но и многим, обращавшимся к нему с тем же вопросом.
Неприятельские войска были настолько близко к Москве, что проезд, даже на такое расстояние мог быть допущен лишь по особому разрешению. Мои поездки в Загорск продолжали быть регулярными, но каждая из них становилась чудом — чудом, которое совершал преподобный Сергий по молитвам батюшки.
К запрету по частным делам ездить по железной дороге присоединилась резкая физическая слабость, вызванная развивавшейся дистрофией. Когда меня в пятницу спрашивали: «Вы завтра едете в Загорск?» — это звучало, как насмешка. Это было совершенно невозможно.
А на следующий день начиналась борьба, которая происходила не во мне, не в моём сознании и воле, борьба между стихиями мира сего, которые бушевали в Москве, и благодатными силами, которые шли из Загорска. Я сама была почти пассивна, стараясь лишь чаще повторять молитвы, вспоминая слова батюшки: «Держитесь за ризу Христову!» Жизненно важное значение этих слов ощущалось в те трудные дни с особенной, недоступной нам в обыденной жизни остротой. Весь мир вокруг был как бы покрыт толстым слоем непроходимых льдов, и единственным ледоколом была молитва. Без неё нельзя было в буквальном смысле сделать ни шагу. Это стало совершенно очевидно.
Поездка в Загорск расчленялась на много этапов, и пока не был закончен один этап, я не решалась даже подумать о следующем. Достать все необходимое для Л. и детей, раздобыть какие‑нибудь справки и удостоверения, дойти до вокзала, перейти через кордон контролёров и милиционеров на вокзале и в поезде, доехать до Загорска (сколько раз приходилось выходить из вагона, если справка казалась милиционеру недостаточно убедительной, и идти несколько станций пешком, а затем пересаживаться на другой поезд); потом, выйдя на платформе, дойти до дома. Каждый из этапов имел свои почти непреодолимые трудности: иногда кругом была полная тьма и не было видно ни жилья, ни дороги, или всё было занесено снегом, и никак нельзя было догадаться, куда идти.
Но на каждом этапе приходила неожиданная и нечаянная помощь, и препятствия рушились одно за другим. Когда проезд был совсем закрыт и допускался лишь с разрешения коменданта города, я спросила батюшку: «Как я приеду в следующий раз?» — думая только о земном, как апостол Пётр в тот момент, когда Господь назвал его «маловерным». Батюшка ответил: «С Божией помощью!»
Сила батюшкиных слов заключалась в том, что они полностью согласовывались с жизнью и вся жизнь становилась постепенным раскрытием того смысла, носителем которого являлся он сам.
Во время войны батюшка не мог постоянно оставаться в одном месте, так как чаще проверяли состав населения и документы, и вынужден был время от времени уходить из дома и жить у других своих духовных детей.
Атмосфера в Москве становилась такой тяжёлой, что я мечтала хоть немного пожить в Загорске. «Знаю, что вам очень трудно», — говорил батюшка. Оттого, что он это знал, трудности приобретали иной смысл и переставали тяготить.
Однажды вечером, в темноте, я наткнулась на противотанковое заграждение, которых было много на всех улицах, и так сильно расшиблась, что пришлось взять бюллетень. Кое-как добралась я до Загорска, где ходила на перевязки в поликлинику. Таким образом, исполнилось моё желание: я могла остаться в Загорске почти на три недели.
Надежды Германии на молниеносную войну не оправдались, и фашисты на оккупированных территориях становились всё более жестокими. Ужаснее всего было поголовное истребление еврейского населения. Веете же призраки выплывали из глубины истории и становились невероятным фактом сегодняшнего дня.
То, что переживалось тогда, было неизмеримо глубже, чем сочувствие. Все боялись чего‑нибудь более страшного в эти грозные дни: одни — химической войны, другие — голодной смерти, третьи — попасть в руки врагов и т. п. Меня же больше всего ужасали мысли о том, что немцы могут прийти и я могу оказаться в каком‑то «привилегированном» положении. Это было бы нравственной смертью. Мне мучительно хотелось умереть, чтобы доказать себе и всем, что моё обращение в христианство не есть акт отчуждения, но акт любви к родному народу. «Вы можете молиться за них, за себя и вместе за них», — сказал батюшка. Батюшка решительно отверг мои слова о «привилегиях». Жизнь и смерть в руках Божиих, и никакие привилегии ни малейшего значения иметь не могут.
Такое же непонимание обнаружила я и в другой раз, когда по поводу чего‑то (о чём шла речь, не могу вспомнить) пыталась утверждать, что не имею на это права. «О каких правах вы говорите? — спросил батюшка. — На что мы имеем «право»? Имеем мы право приобщаться Святых Тайн? По нашим грехам, конечно, нет, но Господь нас допускает».
В один из тревожных дней надо было выяснить волновавший всех нас вопрос. Муж Л. настойчиво требовал переезда её с детьми в Свердловск, где он работал в это время на военном заводе (он считал дальнейшее их пребывание под Москвой чрезвычайно опасным). Я отправилась к батюшке с Аликом и Павликом. Павлика пришлось большую часть дороги нести на руках. Увидев нас, батюшка очень обрадовался «За вашу заботу Матерь Божия вас не оставит», — сказал он.
Когда все сели за стол, батюшка посадил Алика и Павлика рядом с собой. Народу за столом было довольно много. «Чьи это мальчики?» — удивлённо спросила незнакомая мне женщина, войдя в комнату. «Мои», — ответил батюшка.
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ И КОНЧИНА
В это время батюшка уже начал чувствовать себя больным. Мы долго не знали ничего о характере его болезни, думая, что он страдает малярией. Теперь я понимаю, что он не хотел омрачать жизнь своих духовных детей ожиданием его близкого конца.
За время своего пребывания в Загорске я ещё раз была у батюшки вместе с детьми. «Удивительно хорошие дети. Они ведь и ваши дети», — сказал батюшка. Мы сидели вместе в садике. Алик принёс какой‑то цветок и, показывая его батюшке, говорил: «Вы только посмотрите, какой он хороший». — «Да, да, душечка, — ответил батюшка, — такой же хороший, как и ты».
Батюшка выразил желание сам исповедовать Алика в первый раз (он, очевидно, знал, что не доживёт до того времени, когда ему исполнится 7 лет).
После своей первой исповеди у батюшки Алик так передавал свои впечатления: «Я чувствовал себя с дедушкой так, как будто я был на небе у Бога, и в то же время он говорил со мной так просто, как мы между собой разговариваем».
Однажды батюшка сказал мне: «За ваши страдания и за ваше серьёзное воспитание этот самый Алик большим человеком будет».
Болезнь батюшки усиливалась. Большую часть времени он не вставал с постели.
Когда я пришла к нему с просьбой отслужить благодарственный молебен в день годовщины моего крещения, он сказал: «Просите батюшку Петра, я не в силах, — а потом более бодрым голосом добавил, — а мы с вами молебен ещё отслужим… » Я не поняла, к чему это могло относиться.
Когда я вернулась на работу, завод был уже готов к эвакуации в Омск. Надо было или ехать вместе с заводом, или увольняться с работы. Последнее грозило лишением продовольственных карточек, которые я получала тогда на заводе на всю семью. Батюшка благословил взять увольнение и никуда не уезжать. Это должно было быть выполнено, но как этого добиться, я не знала.
С утра я отправилась к заводскому начальству. На все мои аргументы мне отвечали, что время военное и ехать должны все, никакие обстоятельства во внимание не принимаются.
Оставалось одно — молитва–ледокол, которая может пробить самую несокрушимую стену льда.
Целый день я ходила от одной инстанции к другой, стараясь не ослаблять внутреннего внимания, и почти машинально отвечая на все вопросы. Так шли часы. Возникали все новые препятствия, одно неожиданней другого. День казался исключительно длинным и наполненным каким‑то почти непонятным для меня содержанием — своеобразной борьбой.
