Виктор Тростников - Понимаем ли мы Евангелие?
Вместе с другим признаком, которым является явное оскудение святости, этот признак прямо указывает на близость конца времен. И все же здесь остается неопределенность: мы не знаем точно, что такое "близость", Евангелие не называет дат, а просто говорит: "и тогда придет конец". Но что значит "тогда"?
Толкование этого слова наталкивается на некий парадокс. С одной стороны, Иисус говорит: "в который час не думаете, приидет Сын Человеческий" (Мф. 24, 44). С другой стороны, Им указаны признаки, которые характеризуют именно наше время и никакое другое. Как же, имея явные признаки, мы можем "не думать"?
Разгадка парадокса заключается как раз в одном из признаков — в оскудении святости. Последний камешек, вставленный в мозаику Божьего подобия, окажется единственным святым, живущим на земле, — другие будут уже не нужны. А это значит, что все остальные люди будут грешниками, а грешники, даже читая Евангелие, ничего усвоить из него не могут и не могут правильно думать о таких вещах, как конец времен. Они будут не готовы к последнему часу не из-за недостатка предупреждений, а из-за своего легкомыслия.
Впрочем, само понятие сроков становится здесь сомнительным, датировка имеет смысл лишь в случае катастрофы, но не в случае финала. Когда последний святой войдет в Царствие, историческое время будет упразднено, ибо оно было необходимо только для выращивания святых, а значит будет упразднено и физическое время, обеспечивающее существование исторического. Но о какой же дате можно говорить, если нет времени? Ведь во второй раз Бог-Сын явится нам уже не в человеческом облике, а в Божественном, то есть в Святой онтологической сущности, а она невместима в пространство и время. Эта сущность приоткрылась трем апостолам в день Преображения Господня на Фаворской горе, и тогда там, несомненно, исчезло время, ибо они увидели живого пророка Моисея, который по шкале исторического времени давно был мертвым. В нашем пространственно-временном мире "Бога не видел никто никогда" (Ин. 1, 18), а значит и не увидит, поэтому сначала будет упразднено время, а потом уже нам явится Христос, и это Его пришествие нельзя будет зафиксировать ни по каким часам, ибо еще до этого все часы остановятся на нуле. Именно такая последовательность событий дана в евангельской эсхатологии: "солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются; тогда явится знамение Сына Человеческого на небе" (Мф. 24, 29). Таким образом, "близость", о которой мы сегодня так часто говорим, правильнее понимать не в положительном смысле, а в отрицательном: это не наличие каких-либо грандиозных происшествий в будущем, а отсутствие самого будущего. Это скорее не "близость, а "краткость" — краткость остающегося у нас времени.
Впрочем, эта фраза неудачна, тут не следует говорить "у нас". В этом обороте вылезает наружу порождаемая нашей безбожной цивилизацией наша стадность. Когда люди теряют Бога, они начинают жаться друг к другу, забывая наказ Псалмопевца: "не надейся на князи, на сыны человеческие, в них же несть спасения; изыдет дух его и возвратится в землю свою, в той день погибнут вся помышления его". Замечали ли вы, что, ожидая конца света, мы как-то мало его боимся: на миру, мол, и смерть красна. Но это опасное заблуждение, у нас не будет никакой коллективной смерти, каждый умрет индивидуально, в одиночку, как умирали все люди, когда-либо жившие на земле. Если исторического и физического времени осталось, скажем, 12 лет, это означает только то, что если мне 65 лет, а соседу 20, то я умру в 77, а он в 32. Так что, важно это для меня, что он умрет в тридцать два года? Мне вообще не должно быть до этого никакого дела, а должно быть дело только до того, что мне лично предстоит такая таинственная вещь, как смерть, и такое страшное ее последствие, как ответ перед Богом за прожитую жизнь. Поэтому то, что было сказано выше, давайте скажем иначе, более точно: читатель! по тем признакам, которые указаны в Евангелии, у тебя остается мало времени, не теряй его впустую. Это, собственно, и говорит нам Христос в Евангелии:
"Поэтому и вы будьте готовы" (Мф. 24, 44). Эти слова обращены не только к нашему поколению, похоже, финальному, но и ко всем поколениям. Следовательно, если конец света теперь уже действительно близок, это имеет для всякого человека только то значение, что близка его собственная смерть, и никакого другого. И это должно напомнить ему о необходимости быть готовым к ней, ибо готовность, о которой говорил Христос, — путь к спасению, а спасение — цель и смысл нашего земного существования.
9. Суд над Иисусом
Ситуацию; возникшую после ареста Иисуса, можно охарактеризовать как "треугольник". В качестве ответчика Он предстал не пред одним, а перед двумя истцами: иудейским первосвященником Каиафой и наместником римского императора Тиберия Пилатом. К Иисусу они относились по-разному, и это их отличало друг от друга, но в чем они были схожи, так во взаимной ненависти.
Треугольник этот представляет собой исключительно ясный и точный символ того, что до сих пор происходит с заблудшим человечеством. По своей выразительности и наглядности он может быть назван "геометрической формулой богоотступничества", расшифровка которой, к сожалению, стала сегодня еще более актуальной, чем две тысячи лет назад. Как все настоящие и глубокие символы она имеет не одно прочтение: если говорить о самых важных, то их тут два. Они представляют собой проекции одной и той же сущности на две разные системы понятий, каждая из которых выявляет определенный ее аспект. Событие, сущность которого нас интересует, состоит в произошедшем в мистическом пространстве отпадении человека от истины и впадении его в ложь, которая сразу же расщепилась на две разновидности. Что же касается первопричины отпадения, то ею была дурно использованная человеческая свобода — первородный грех.
Первая проекцияДва варианта отвержения истины, воплощенные в Каиафе и Пилате, возникают на разной психологической основе. Это хорошо видно из описания допросов Иисуса в синедрионе и в претории. Посмотрим сначала, как вел себя в качестве следователя Пилат,
"Пилат сказал Ему: итак ТЫ Царь? Иисус отвечал: ты говоришь, что Я Царь; Я на "то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от истины слушает гласа Моего. Пилат сказал Ему: что есть истина? И, сказав это, опять вышел к Иудеям и сказал им: я никакой вины не нахожу в Нем" (Ин.18,37).
Читая это, мы вспоминаем картину Николая Ге, которая так и называется "Что есть истина?". Все мы бывали в Третьяковке, и это выразительное полотно не могло не броситься нам в глаза и не запомниться. Тщедушный всклокоченный Иисус стоит пред тучным самодовольным вельможей, и мы как бы слышим их диалог — нечто вроде философского диспута. Но если мы оторвемся от этого живописного образа и внимательно вчитаемся в евангельский текст, мы увидим, что там нет никаких оснований, чтобы считать подобную полемику действительно имевшей место. То, что там сказано о поведении Пилата, поразительно: он задает вопрос, притом очень важный, и, не дожидаясь ответа, выходит из комнаты! О чем это говорит?
Это говорит очень о многом. Но вначале хочется обратить внимание на то, что это место принадлежит к тем местам Евангелия, которые с особой внутренней убедительностью удостоверяют его подлинность как Священного Писания. Если бы кто-то сочинял историю о земной жизни Христа в целях создания "овладевающей массами" идеологии, он постарался бы придать сюжетам логичность и законченность и вложить в них поучительный смысл. Почему апостол Иоанн или тот фальсификатор, который выступал под этим именем (а именно так представляли дело в так называемый "период гиперкритицизма"), не ухватился за возможность подробно воспроизвести спор, возникший в претории по поводу основ христианского учения, где Иисус положил бы Пилата на обе лопатки? Ведь это было бы прекрасным педагогическим приемом, диалектическим раскрытием новой догматики. Ответ один: по той причине, что Пилат действительно не стал слушать ответа, и никакого спора не было. А вот почему он себя так повел — это уже другой вопрос. Как ни странно, надлежащий ответ на этот вопрос можем дать лишь мы, люди двадцатого века.
Поведение Пилата не было странным, напротив, оно было вполне закономерным. Дело в том, что он не интересовался истиной. Его вопрос был чисто риторическим, т. е. содержащим ответ в себе самом. ЕСЛИ вслушаться в него, станет ясно, что это не вопрос, а высказывание: "Что такое истина, никто не знает, поэтому не будем говорить об этом". Вот он и не стал говорить о ней, а пошел к ожидающим его иудеям. И сказал им, что не считает Иисуса виновным. Это тоже очень показательный момент. Слова Иисуса, что Он есть Царь, вначале встревожили Пилата, так как от них повеяло политикой, но когда Иисус разъяснил, что Его целью является не захват власти, а свидетельство об истине, он успокоился. Идейные вопросы его не волновали, и этот чудной "царь", который собирался что-то проповедовать, а не совершать переворот, сделался в его глазах просто одним из непонятных для римлянина психологических типов дикой страны, где он добросовестно тянул лямку чиновника, надеясь дослужиться до перемещения в какую-то более цивилизованную провинцию. Многие комментаторы отмечали веротерпимость или толерантность Пилата — предоставляющего палестинским туземцам придерживаться любого мировоззрения, и они, конечно, правы, но надо понимать, что причиной этой толерантности было равнодушие прокуратора к мировоззренческим предметам. Разумеется, в этом сказались не личные качества Пилата, а сам дух государства, которое он представлял. Чиновник, дослужившийся до должности наместника, пусть даже захолустной области, не мог не быть с младых ногтей конформистом — иначе он не сделав бы вообще никакой карьеры. Пилат смотрел на вещи точно так же, как смотрели на них все высокопоставленные римские начальники, как думали все настоящие римляне, как принято было думать тогда в Римской Империи. Отсутствие интереса к истине и ко всяким отвлеченным рассуждениям было характерной чертой античной культуры начала нашей эры — культуры напористой, сметливой, жестокой, самоуверенной, но абсолютно бездуховной, сосредоточившейся целиком на наилучшей организации видимого и осязаемого, чтобы извлекать из него максимум удобств и наслаждений. Римляне были сугубыми прагматиками, стопроцентными житейскими материалистами, а материализм в быту всегда порождает рационализм в мышлении и юридизм в правосознании. Прочитайте письма образованных людей той эпохи (кстати говоря, блестяще синтезированные Генрихом Сенкевичем в "Камо грядеши?"), и вы найдете в них четкость изложения, безукоризненную логику, острый критический взгляд, скептицизм, не минующий и самого автора, изящный юмор, но никогда не встретите даже наималейшей попытки прорваться в потустороннее. Эти "эллины", как называет их апостол Павел, жили всецело здесь, на земле, и даже не просто на земле, а на той ее территории, которую именовали PAX ROMANA, и не чувствовали никакой потребности выйти за ее пределы. Поэтому "безумием" для них были не только разговоры о воскресении распятого Христа (1 Кор. 1, 23), но и та фраза, которую Иисус произнес пред Пилатом: "Царство Мое не от мира сего" (Ин. 18, 36). Душеведец Христос знал, конечно, что она будет воспринята Пилатом, олицетворяющим "эллинскую" цивилизацию, как бредовая, но именно поэтому и сказал ее. Этим он, фактически, положил конец "выяснению отношений" с этой цивилизацией: ты в своем пространстве, а Я — в Своем. И Пилат, как мы видим, прекрасно это понял и снял в отношении Иисуса все претензии.
