Зоя Крахмальникова - Слушай, тюрьма !
Духовное творчество неисчерпаемо, у него, по сути, нет границ, канонические границы отдельных жанров (например, церковной поэзии, иконографии и различных форм свидетельств) существуют лишь до тех пор, пока они не мешают свободе выражения духовного опыта, питаемого благодатной силой Бога. Эта сила всегда созидает новое, в отличие от душевной культуры, в лучших своих образцах свидетельствующей о новых приметах не раз уже описанных душевных состояний. Калейдоскоп новых примет, знаков, образов, новые варианты старых сюжетов.
Но возможно ли духовное творчество, если душевное тело еще не предано смерти? Думаю, что в христианстве, как ином бытии, всегда идет напряженный процесс умирания тленного, уничиженного, немощного. Воскресение грандиозная работа, завещанная человеку Богом, на нее ему и дана жизнь; время размерено Богом так, чтобы успеть сделать эту работу (при всех искушениях, отвлекающих от нее) или отказаться от неё наотрез. Поскольку этот процесс неостановим в христианстве, то духовное творчество столь же необходимо для воскресения, сколь воздух необходим для жизни тела. Несомненно, душевное не умирает само по себе, оно не может вдруг уйти, уступив место духовному. Сеется в тлении, уничижении, немощи, - говорит Апостол. Сеется в муках смертных. Распинается, возносится на крест мукой человеческой, согласной с волей Божественной, ради воскресения того, что неподвержено смерти. Это и есть христианство, закваска мира, соль земли. Христианство, которое не может исчезнуть, хотя оно и исчезло из глаз мира сего. Это - изменение ума, взошедшего на крест. Без такого изменения невозможно исполнение первых двух заповедей Спасителя о любви к Богу и любви к ближнему. Значит, невозможна и духовная деятельность, плодом которой становится и духовное творчест-во. Но только в духовном творчестве человек может реализовать дарованные ему свободу и любовь. Кто не собирает со Мной, тот расточает. Собирание Божественных идей в себе есть начало духовной жизни, начало творчества. Человек умирает для себя, чтобы жить с Богом, собирая с Ним самого себя, он отвечает на любовь Бога и своим ответом участвует в домострои-тельстве Бога. Это - умножение любви в мире через подвиг самособирания, а затем самоотре-чения в духовном творчестве. Конечно же, идеи, порождаемые Божественной любовью, не могут исчезнуть. И независимо от того, запечатлены они в вещественной форме или нет, они остаются в духовном "космосе идей".
В многочисленных пророчествах огня, "огненной гибели" человечества, всего, что создано им, в пророчествах, пронизывающих Ветхий и Новый Заветы, всегда указывается на то, что в огне открывается то, что подлежит уничтожению, и то, что устоит, ибо огонь испытает дело каждого. Форма, вещество - лишь тленные облачения идей, которые не могут быть сожжены, если они являются отражениями Божественной любви, принятыми душами, жаждущими ответить Богу на Его любовь. Все прочее сгорает, и пусть сгорает.
Но пора вернуться к "Побегу". Жалость по поводу его утраты мучила меня недолго отнюдь не потому, что я надеялась на то, что идеи, которые я задумала облечь в некоторую форму, не могут сгореть и войдут в "космос негибнущих идей". Дело было, по-видимому, в другом. Может быть, побег должен был стать моей личной судьбой...
Героем повести был врач-психиатр Калмыков. Она начиналась так: "Калмыков решил умереть".
Нет, Калмыков не собирался покончить с собой. Он решил совершить побег из этого мира, он решил умереть, чтобы остаться в живых.
Смерть - это тоже в некотором роде побег. Душа покидает мир, а тело прячут в землю.
Калмыков решил умереть, чтобы воскреснуть. Его душа изнемогала, он понял, что в этом мире не может остаться живым, потому что эта реальность не может вместить другую Реальность - вечное бытие, которого жаждала его душа.
Когда же он узнал эту жажду? Наверное, еще не тогда... когда понял, что душа человеческая бессмертна, и еще не тогда, когда допустил возможность воскресения из мертвых. Эта жажда возникла в нем, по-видимому, тогда, когда он понял, что невозможно вписать христианство в контекст окружающего его мира, что христианство исчезло и он должен его найти. Прежде всего в себе. Он решил умереть, чтобы воскреснуть, он решил исчезнуть, как исчезает христианство, когда оно не может вписаться в контекст окружающего мира, выталкивающего его из себя. Вот идет князь мира сего и во Мне не имеет ничего, - сказал Господь незадолго перед тем, как за ним пришла стража. Слова эти понять мало, их необходимо вместить. Они не только подводят итог земному бытию Спасителя, они выражают смысл этого бытия, смысл пребывания в мире, в котором господствует князь мира сего, не имеющий при всем мнимом господстве никакой власти над душами тех, кто до исхода своего должен пребывать в этом мире. Князь мира сего не имеет ничего во Христе. Не может иметь. Но он хочет иметь, раз Господь говорит эти слова. Князь мира сего, имеющий державу смерти, не имеет ничего в Том, Кто победил смерть. Это - разные порядки бытия, бытие смертное и бытие, преодолевающее смерть как наказание за грех. Бытие видимое и невидимое. Бытие души и бытие духа. Сатана не может, не должен, не имеет ничего, ни одной уступки, ни одного "да" в том, кто во Христе. Кто во Христе, тот новая тварь. Новое творение знает иное бытие. Этот духовный опыт присущ каждой душе, жительствующей в Царстве Пресвятой Троицы, в царстве Непоколебимом.
Калмыков, видимо, предузнал, что обрести этот опыт возможно только тогда, когда он совершит побег.
Я ненавижу ложь, - сказал себе Калмыков, герой ненаписанного "Побега", - я буду бежать от нее до тех пор, пока не упаду замертво. В тех трех или четырех написанных главах он не успел осознать видимый мир как ложь, как цепь сатанинских обманов, искажений, навязан-ных уму. Держава смерти... Мир сей есть держава лжи. А смерть - расплата за жизнь во лжи. В тех первых главах Калмыков спешит на прием в поликлинику и чуть не попадает под гильотину - в метро на эскалаторе авария, эскалатор превращается в гильотину и втягивает несколько жертв под нож.
Калмыков успел проскочить и остаться невредимым. Он узнает об этом только на следую-щей станции, случившееся ужасает его. Наверное, он ужаснулся тому, что мог умереть, не успев совершить побег.
Он хотел умереть, но близость смерти потрясла его. Он хотел умереть, оставаясь жить. По-видимому, если бы я записала до конца этот сюжет с Калмыковым, то вместо побега был бы записан "бег на месте".
Все уплотнилось в его жизни после встречи с гильотиной, казалось, обострились все смыслы его жизненной драмы. Все побежало вскачь и вовне, и внутри, все связи натянулись и напряглись. Многолетний разрыв с женой, к которому они оба уже привыкли, оказалось, изменил не только его судьбу, но и судьбу его детей. Сыну пришла пора идти в армию, но он надеется ее избежать, боится гибели в Афганистане. Он надеется на помощь отца.
Дочь Калмыкова внезапно объявляет ему, что отказывается от свадьбы и всю оставшуюся жизнь посвятит ожиданию Христа, Его второго пришествия. Отношения с его сослуживицей, главврачом той поликлиники, где принимает Калмыков, стали невыносимыми. Связь эта была делом прошлой жизни, но она мешала жизни настоящей. Она предлагает ему дать ложное заключение, чтобы упрятать в психбольницу человека, который мешает кому-то, кто обладает властью.
И все же не это побуждает его к побегу. Не это. В последний вечер перед побегом сын привел его в дом к своему знакомому поэту. "Поэт видит чудищ", - сказал Калмыкову хозяин дома, когда они глядели на гигантский ночной город. Поэт намекал на видение тайн. Но чудища наполнили и его дом. И лучше Калмыкову было бы не видеть их. Он бежал не только от распада, от чудищ, от лжи, от ада, наступающего на душу.
Он должен был умереть, уйдя из истории, из времени, из видимого порядка бытия. Для чего же?
Для того чтобы отдышаться и все начать сначала. Разглядеть тьму в себе и вокруг себя. Умереть для тьмы и воскреснуть для Вечного света. Он надеялся, что перед ним разверзнется небо.
Красивая мечта? Томление духа? Необходимость.
На другой день он сел в поезд и оказался в городе, где жила его пациентка. С ее помощью он нашел себе жилье.
В полубарачном помещении, в каком-то общежитии, промучившись на раскладушке всю ночь без сна, он с ужасом понял, что для того, чтобы воскреснуть, надо умереть.
Он должен был оправдать свой побег перед самим собой. Он понял, что, скорее всего, его романтическая мечта о побеге будет развенчана и попрана действительностью наступающего дня.
Под утро в дверь постучали. Он открыл. Это был странник. Но разве теперь есть странники? Конечно, есть, несмотря на строгий паспортный режим. Только они редко ходят пешком. Они странствуют в самолетах, поездах, автобусах, на попутках.
Странник, постучавшийся к Калмыкову, был, как оказалось впоследствии, беглым монахом. Его звали Ардалион. Так звали одного мученика, бывшего лицедеем.
