Иустин Философ - Творения
3. В таком расположении духа, однажды, когда рассудилось мне предаться глубокому покою и удалиться от всякого следа человеческого, я отправился в одно место неподалеку от моря. Когда я приближался к тому месту, где я хотел остаться наедине с самим собою, представился древний старец, почтенный видом, с приятной и важной осанкою, который следовал за мною в недальнем расстоянии. Обратившись к нему, я остановился и пристально поглядел на него.
— Ты знаешь меня? спросил он.
— Нет, сказал я.
— Что же так смотришь на меня? сказал мне.
— Удивляюсь, отвечал я, что ты встретился в том же месте со мною; я не ожидал увидеть здесь кого–либо из людей.
— Я беспокоюсь отвечал он, о некоторых из моих домашних: они отлучились, и я прихожу сюда смотреть их, не покажутся ли они откуда. А ты зачем здесь?
— Я люблю, сказал я, такие прогулки, где ничто не развлекает моего ума и я могу беседовать с самим собою, не опасаясь перерыва: эти места весьма удобны для умственных занятий.
— Так ты любитель умствований, сказал он, а не дел и истины, и не стараешься быть более деятельным мудрецом, а не софистом.
— Что же может быть лучше, отвечал я, того занятия, как доказать, что разум владычествует над всем, и что человек, который сделал его своею опорою и поддерживается им, может смотреть на блуждания и стремления других и видеть, что они не делают ничего здравого, ничего угодного Богу. Без философии и здравого разума никто не может обладать мудростью. Поэтому всякий человек должен философствовать и почитать это делом важнейшим и превосходнейшим, а прочее вторым и третьим и если что делается с философиею, то бывает в меру и достойно уважения, а без нее вредно и унизительно для тех, которые берутся за это.
— Итак философия доставляет счастье? спросил он.
— Действительно, сказал я, и она только.
— Но что такое философия, сказал он, и что за счастье доставляет она, скажи мне, если ничто не мешает?
— Философия, отвечал я, есть знание о сущем и ведение истины, а счастье есть, награда этого знания и мудрости.
— А что ты называешь Богом? спросил он.
— То, что всегда пребывает одно и тоже и есть причина бытия прочих существ, подлинно есть Бог. Таков был мой ответ старцу, и он слушал его с удовольствием. Потом опять спросил меня.
— Знание не есть ли общее название для вещей различных? Ибо и во всех искусствах сведущий в каком–либо из них называется знающим: так в искусстве управления войском, мореплавания и медицины. Не то в отношении вещей божеских и человеческих. Есть ли какое знание. которое давало бы нам ведение о вещах божеских и человеческих, а также о том, что в них божественного и справедливого?
— Конечно есть, отвечал я.
— Что же? Можно ли знать Бога и человека так же, как мы можем знать музыку, арифметику, астрономию и тому подобное?
— Никак, сказал я.
— Итак ты несправедливо отвечал на мой вопрос, — возразил он. — Ибо иные познания приобретаются нами посредством опытности или размышления, а иные получаются чрез видение. Если кто–нибудь сказал бы тебе, что в Индии есть животное, по своей природе непохожее на все другие, но такое–то или такое, многообразное и разноцветное — ты не имел бы о нем познания доколе не увидел его, и не мог бы ничего сказать о нем, если бы не услышал от очевидца.
— Конечно так, отозвался я.
— Как же, спросил он, — философы могут мыслить или говорить правильно о Боге, когда они не имеют познания о Нем, ни видели Его, ни слышали о Нем?
— Конечно, отец, отвечал я. Божество не может быть видимо глазами как прочие живые существа: оно может быть постигнуто только умом, как говорит Платон, и я в том верю ему.
4. — Есть ли в нашем уме, спросил он, сила такой природы и объема, чтобы могла постигать то, что не было прежде сообщено ему посредством чувств? Или ум человека увидит ли когда Бога, если не будет он наставлен Святым Духом?
— Платон говорит, отвечал я, что таково око ума и для того дано нам, чтобы мы могли посредством него, когда оно чисто, созерцать то истинно сущее, которое есть источник всего того, что постигается умом, которое не имеет ни цвета, ни формы, ни величины, ни другого чего–нибудь видимого глазом, но есть существо тожественное себе, высшее всякой сущности, неизреченное, неизъяснимое единое прекрасное и благое, внезапно проявляющееся в благородных душах по причине их сродства и желания видеть Его.
— Какое же сродство, спросил он, — имеем мы с Богом? Разве и душа божественна и бессмертна и есть часть того верховного Ума? Как он видит Бога, таким же образом и мы можем умом нашим постигать божество и чрез то уже блаженствовать?
— Совершенно так, сказал я.
— Уже ли души всех животных, спросил он, постигают Его? Или душа человека одного рода, а душа лошади или осла иного?
— Нет, отвечал я, — но души во всех одинаковы.
— Увидят ли Бога и лошади и ослы, сказал он, или видели ли они Его когда–нибудь?
— Нет, отвечал я, — и немногие из людей видят Его, но только те, которые жили праведно и сделались чисты чрез справедливость и всякую добродетель.
— Значит, человек видит Бога, возразил он, не по сродству своему с Ним и не потому, что имеет ум, но потому, что воздержен и справедлив.
— Да, сказал я, и потому еще, что он одарен способностью мыслить о Нем.
— Что ж? А козы или овцы обожают ли кого?
— Никого, сказал я.
— Увидят ли Бога, по твоему рассуждению, и эти животные? спросил он.
— Нет, потому что тело их таково, что препятствует им.
— А если бы эти животные могли говорить, сказал он, — будь уверен, что они с большею справедливостью порицали бы наше тело. Но теперь допустим это, и пусть будет так, как ты говоришь. Скажи мне вот что: душа видит Бога тогда ли, когда она находится в теле, или когда освободится от него?
— И в то время, пока существует в человеческом виде, сказал я, — она может созерцать Бога умом, но особенно тогда, когда отрешится от тела и будет существовать самостоятельно, она достигнет того, что любила всецело и всегда.
— Помнит ли она об этом, когда опять соединяется с человеческим телом?
— Не думаю, сказал я.
— Какая же польза для душ, видевших Бога, или какое преимущество имеет человек, видевший Его, пред не видевшим, если он не помнит даже того, что она видела Его?
— Не могу сказать, отвечал я.
— А что терпят те, которые признаны недостойными этого видения?
— Они заключаются, как бы в узы, в тела некоторых животных, и это их наказание.
— Знают ли они, что по этой именно причине они заключены в такие тела и что они согрешили?
— Не думаю.
— Кажется, что и для этих душ нет никакой пользы от наказания; да и нельзя сказать, что они наказываются, если не сознают наказания.
— Конечно, нет.
— Итак души не видят Бога, не переходят в другие тела, иначе они знали бы, что они наказываются таким образом, и боялись бы совершить потом и самый легкий грех. Но я согласен, продолжал он — что души способны понимать, что есть Бог, и что справедливость и благочестие — добро.
— Справедливо говоришь, сказал я.
5. — И эти философы ничего не знают о таких вещах, ибо не могут сказать даже, что такое душа.
— Это кажется несправедливо.
— Иначе не следует называть ее бессмертною, ибо если она бессмертна, то и безначальная.
— По мнению некоторых платоников, она безначальная и бессмертна.
— И самый мир ты называешь безначальным?
— Некоторые утверждают это, но я не согласен с ними.
— Справедливо делаешь. Ибо какое основание думать, чтобы тело, имеющее такую твердость и силу сопротивления, сложное и изменяемое, ежедневно разрушающееся и обновляющееся, не произошло от какой–либо причины? Если же имеет начало, то и души необходимо получили начало и могут перестать существовать: ибо они произведены для людей и прочих животных, даже если, по твоему мнению, они произошли отдельно, а не вместе с своими телами.
— Кажется, это справедливо.
— Итак они не бессмертны.
— Нет, потому что и самый мир, как мы видели, получил начало.
— Но в то же время я не утверждаю, чтобы души уничтожились, ибо это было бы весьма выгодно для злых. Что же бывает с ними? Души благочестивых находятся в лучшем месте, а злые и беззаконные — в худшем ожидая здесь времени суда. Таким образом те, которые оказались достойными видеть Бога, уже не умирают, а другие подвергаются наказанию, доколе Богу угодно, чтоб они существовали и были наказываемы.
— Что ты говоришь, не то же ли, что и Платон в Тимее преподает относительно мира: он, по словам его, подвержен разрушению, поколику получил начало: однако не разрушится и не подвергается року смерти, потому что Бог так хочет? Не думаешь ли, что это самое относится и к душе и вообще ко всем вещам? Ибо все, что после Бога существует или будет существовать, имеет тленную природу и может разрушиться и уничтожиться; Бог один безначален и неразрушим и потому–то Он есть Бог, все же прочее после Него имеет начало и подлежит разрушению. Поэтому души и смертны и подвергаются наказанию, ибо если бы они были безначальны, то не грешили бы и но были заражены глупостью, не были бы то робки, то опять дерзки, ни добровольно не переселялись бы в свиней, змей и собак, ни могли бы быть к тому принуждены, потому именно, что они безначальны. Ибо одно безначальное сходно с другим безначальным, равно и тожественно ему; и одного нельзя ставить выше другого по силе или по чести. Отсюда невозможно, чтобы были многие безначальные существа, ибо если бы было какое различие между ними, то сколько бы ты ни искал, не нашел бы причины различия, но все простираясь мыслию в бесконечность, наконец после всех трудов ты остановишься на одном безначальном, и это назовешь причиною всех вещей. Разве этого не знали, говорю, Платон и Пифагор, мудрецы, которые сделались для нас как бы стеною и оплотом философии?
