Виктор Тростников - Трактат о любви. Духовные таинства
Категория любви неслучайно оказалась в центре всей философии Соловьёва. Его особый к ней интерес был, можно сказать, вынужденным. Дело в том, что в его жизни ему трижды являлось – не во сне, а наяву! – некое прекрасное существо, которое позже он называл то Вечной Женственностью, то Божественной Женственностью. Первый раз это видение посетило его в детском возрасте, когда он стоял в церкви на богослужении. Вот как он описал это много лет спустя:
Алтарь открыт… Но где ж священник, дьякон?
И где толпа молящихся людей?
Страстей поток, – бесследно вдруг иссяк он.
Лазурь кругом, лазурь в душе моей.
Пронизана лазурью золотистой,
В руке держа цветок нездешних стран,
Стояла ты с улыбкою лучистой,
Кивнула мне и скрылася в туман.
Второй раз Соловьёв увидел Вечную Женственность в двадцатилетнем возрасте в библиотеке Британского музея, где он изучал восточные философские системы. На этот раз она заговорила, приказав ему: «Будь в Египте». Там и произошла третья его с нею встреча.
Что есть, что было, что грядёт вовеки —
Всё обнял тут один недвижный взор…
Сияют предо мной моря и реки,
И дальний лес, и выси снежных гор.
Всё видел я, и всё одно лишь было,
Один лишь образ женской красоты…
Безмерное в его размер входило,
Передо мной, во мне – одна лишь ты.
Это не были галлюцинации. Владимир Соловьёв был человеком психически очень здоровым, без малейших признаков истеричности или шизоидности. Он был весёлым, жизнерадостным человеком, любил дружеские встречи в компании, где всегда оказывался в центре внимания благодаря своему остроумию и энциклопедической эрудиции, относился к людям очень благожелательно. Любил он и хорошие вина, потребляя их довольно часто, но в меру. Но он был визионером: экран, закрывающий от нас мир тонкой материи, был у него полупрозрачным. Это очень редкое врождённое качество, никак не связанное с другими особенностями личности; им обладали, например, швед Сведенборг или наш Даниил Андреев. И уж лучше всех об этом своём качестве знал сам Владимир Соловьёв, поэтому он отнёсся к трижды явившейся ему Вечной Женственности как к несомненной реальности. А что должен делать философ, столкнувшийся с новой, необычной реальностью? Конечно же, осмысливать её в метафизических категориях. Соловьёв и взялся за эту работу.
Скажем сразу: до конца он так дело и не довёл. При всей своей гениальности, он не вполне справился с поставленной задачей, во всяком случае не сумел облечь результат своих размышлений в такую ясную и чёткую формулу, которые вообще характерны для его стиля. Лучший наш «соловьёвовед» Алексей Фёдорович Лосев насчитал у него семь разных интерпретаций Вечной Женственности. Это значит, что он был тут в постоянном поиске и не успел найти то, что искал. Это совсем не удивительно, ибо он умер всего в 47 лет. Но глубокие высказывания на этот счёт, разбросанные по многим его сочинениям, позволяют уловить направление поиска и, благодаря преимуществам ретроспективного взгляда, проникнуть в суть так и не выраженной им в окончательном виде идеи.
Ключом к философско-богословскому истолкованию Вечной Женственности стало для Соловьёва дуалистическое учение элейско-афинской школы, наиболее известными представителями которой были Парменид, Зенон и Платон, – о Едином и его Другом. На него опирались в логическом отношении великие христианские учители Церкви IV–V веков, все до одного греки, прекрасно знакомые с античной философией, в своём теоретическом обосновании Троицы.
Будучи по своей вере строго православным человеком и признавая истинность тринитарного богословия, блестящее изложение которого он дал в своих «Чтениях о богочеловечестве», Соловьёв не мог также не признавать истинности наличия в космосе Вечной Женственности, ибо явственно и неоднократно её видел. И он поставил целью своей жизни как-то вписать это открывшееся ему существо в картину мироустройства, композиционным центром которой является Троица. Для этого он решил обратиться к первоначальной идее расщепления мировой данности на две модальности, высказанной эллинскими мудрецами, и, развивая её в том же русле, что и отцы
Церкви, обосновавшие троичность Единого Бога, пойти несколько дальше их. У него просто не было другого выхода, как заняться этим.
Античный дуализм возник из гениальной догадки элейских мыслителей (Элея – город в южной Италии), что прежде, чем быть, надо существовать и что существование вовсе не есть следствие бытия, а есть отдельное, самостоятельное свойство, исходный, первоначальный предикат, не зависящий от того, входит ли его субъект в мир явлений или не входит. Субъект может в него не входить, и тогда он находится в модусе чистого существования, лишённого бытия, но бытием могут обладать только те субъекты, которым присуще свойство существования. Иллюстрацией могут служить здесь «чёрные дыры» – сверхмассивные звёзды, гравитационное поле которых не выпускает наружу никаких носителей информации – ни частиц, ни лучей. Чёрные дыры не подают никаких признаков жизни, и астрономы так и не узнали бы об их существовании, если бы теоретики не открыли их косвенными методами с помощью математических расчётов. А если какая-то из них взорвётся, её осколки войдут в состав наблюдаемой Вселенной, то есть обретут бытие. Таким образом, чистое существование есть «спячка бытия», а бытие – «пробудившееся существование».
Относя эти категории к миру в целом, элеаты пришли к понятию Единого и Другого. Единое абсолютно просто в смысле отсутствия в нём частей; оно ни из чего не состоит. Парменид мыслил его в виде однородного шара, но нам будет удобнее считать его атомом, не имеющей никакого размера точкой. Однако атомарность Единого вовсе не означает, что оно лишено содержания. Не имея никаких свойств, кроме свойства существовать, оно хранит в себе в сплавленном виде очень богатое содержание – то разнообразие вещей и явлений, которое при пробуждении Сущего разворачивается в Бытие. Эта развёртка целостного Единого в дробную структуру бытия есть по терминологии элеатов Многое, а если взять Многое в его полном объёме, то есть всё вышедшее наружу содержание Единого, и охватить его взором, мы увидим Другое Единого, по содержанию эквивалентное Единому, но представленное в ином выражении – не слитном, а структурном. Согласно Платону, космология элеатов была выражена Парменидом следующей формулой: «Другое Единого является целым, а Единое и Бытие – его составляющими».
Единое как составляющую своего Другого надо понимать здесь в том смысле, что оно сообщает своей полной развёртке, то есть Бытию, свой атрибут единства, делая его Целым.
К выводу о том, что мир устроен именно так, эллинских мудрецов привели две посылки, против которых трудно возразить. Первая, эмпирическая, совершенно очевидна: то, что имеет место быть, то есть Бытие, многообразно. Вторая, чисто умозрительная посылка состоит в убеждении, что свойство существовать является столь важным, что не может быть следствием каких-либо других свойств; напротив, именно оно даёт жизнь всем другим свойствам, ибо, если бы они не были причастны существованию, их не могло бы и быть. Не существование является следствием бытия, а бытие следствием существования. Эта посылка не столь очевидна, как первая, но, если хорошенько вдуматься, она представляется абсолютно верной.
И всё же античные мудрецы оставили место для деятельности ещё более мудрых христианских мыслителей. В учении эллинов содержался элемент истины, но не было полноты истины. Она стала возможной лишь после Ветхозаветного и особенно Новозаветного Откровений, благодаря которым безликое Единое элеатов ожило и преобразилось в Бога Отца, а Другое Единого стало Богом Сыном. Модальности остались теми же: Отец абсолютно прост, Его «не видел никто никогда» (как нельзя видеть и древнегреческое Единое), и на вопрос Моисея «Кто Ты?» отвечает: «Я – Сущий». Сын же есть сложная духовная структура, Слово, в котором раскрывается содержание Отца. Похоже? Да, но при этом какая огромная разница, возникающая оттого, что мёртвое Единое и столь же мёртвое Другое языческих философов становятся в христианстве Личностями. Это всё меняет. Ближайшим следствием такой персонификации становится то, что у бывшего Единого, теперь Бога Отца, появляется главный признак всякой личности – воля, а у Отца и Сына как Двоицы появляется взаимная любовь, немыслимая между отвлечёнными категориями, которые представляли собой Единое и его Другое. А ещё одним важнейшим следствием христианского переосмысления языческого дуализма оказывается то, что двоичность мирового начала сменяется его троичностью, ибо дух любви и взаимопонимания, называемый Святым Духом, должен быть выделен в качестве третьего абсолюта, на котором, так же как и на первых двух, всё держится.