Бернард Лонерган - Метод в теологии
Символы подчиняются законам не логики, а образа и чувства. Для логического класса символ использует репрезентативную фигуру. Унивокальность он замещает богатством множественного смысла. Символ не предлагает доказательств, а порождает множество образов, совокупностью которых и созидается смысл. Символ не склоняется перед принципом исключенного третьего, но допускает coincidentia oppositorum [совпадение противоположностей]: любви и ненависти, отваги и страха и т. д. Он не отрицает, а превозмогает все то, что отвергает, провоцируя все, что ему противоположно. Он функционирует не на какой-то одной траектории или одном уровне, но сосредоточивает в причудливом единстве все свои наличные соотнесенности.
Таким образом, символ властен принимать и выражать то, что отвергается логическим дискурсом: существование внутренних напряжений, несовместимостей, конфликтов, борьбы, деструкций. Разумеется, диалектическая или методологическая позиция способна объять конкретное, противоречивое и динамичное. Но символ делает это еще до того, как логическое или диалектическое будут помыслены. Он делает это для тех, кто не знаком с логикой и диалектикой. Наконец, он делает это, дополняя и восполняя логику и диалектику, ибо удовлетворяет потребность, которую эти утонченные формы удовлетворить не могут.
Это потребность во внутренней коммуникации. Органическая и психическая витальность обязательно должна явить себя интенциональному сознанию, и наоборот: интенциональное сознание должно обеспечить сотрудничество организма и души. Далее, постижение ценностей тоже совершается в интенциональных ответах, в чувствовании: здесь тоже существует необходимость в том, чтобы чувства явили свои объекты, а объекты, напротив, пробуждали чувства. Именно посредством символов сообщаются между собой сознание и тело, сознание и сердце, сердце и тело.
В этой коммуникации символы обладают собственным смыслом. Это элементарный, еще не объективированный смысл: например, смысл улыбки, предшествующий феноменологии улыбки, или смысл в чисто опытном паттерне, предшествующий своему выражению в произведении искусства. Это смысл, который выполняет свою функцию в воображении или восприятии субъекта, когда его сознательная интенциональность развивается, или блуждает, или то и другое одновременно; когда субъект занимает позицию по отношению к природе, другим людям и Богу. Это смысл, который обладает собственным контекстом в процессе внутренней коммуникации, где ему доводится функционировать; именно к этому контексту, с его взаимосвязанными образами и чувствами, памятованиями и устремлениями, должен обратиться интерпретатор в попытке объяснить символ.
Объяснить символ означает идти по ту сторону символа. Это означает совершать переход от элементарного смысла в образе или перцепте к языковому смыслу. Более того, это означает использовать контекст языкового смысла в качестве арсенала возможных отношений, ключей, подсказок в конструировании элементарного контекста символа. Но таких интерпретативных контекстов много, и, возможно, только эта множественность и отражает множество путей, какими способно развиваться или страдать от отклонений человеческое существо.
Итак, имеются три исходные интерпретативные системы: психоанализ Фрейда, индивидуальная психология Адлера и аналитическая психология Юнга. Но их изначальная жесткость и взаимная оппозиционность все в меньшей степени соблюдаются их преемниками[33]. Шарль Бодуэн разработал психагогию, которая рассматривает Фрейда и Юнга как не противостоящих друг другу, а дополняющих друг друга: она опирается на Фрейда в обращении к причинным объектам и на Юнга во внимательности к субъективному развитию[34]. Видимо, именно эту взаимодополнительность поддерживает Поль Рикёр в своем обширном исследовании, где приходит к выводу, что фрейдовская мысль является археологией субъекта, которая с необходимостью подразумевает стимулирующую телеологию, не признавая ее открыто[35]. Кроме того, среди психотерапевтов распространена тенденция к разработке собственных систем интерпретаций[36] или к тому, чтобы рассматривать интерпретацию как искусство, которому нужно учиться[37]. Наконец, есть и те, кто считает, что терапевтических целей достигнуть легче, если вообще отказаться от интерпретации символов. Так, Карл Роджерс полагает своей целью создать для пациента межличностную ситуацию, в которой тот сможет постепенно прийти к самораскрытию[38]. На противоположном полюсе Фрэнк Лэйк основывает свою теорию на учении Павлова и применяет препарат ЛСД-25 к пациентам, которые благодаря этому обретают способность вызывать из памяти и вновь переживать травмы, от которых страдали в раннем детстве[39].
Наряду с этим, сходным образом складывалась ситуация и вне терапевтического контекста[40]. Фрейд предложил не только метод лечения, но и в высшей степени умозрительную концепцию внутренней структуры человека, а также природы цивилизации и религии. Но это распространение терапевтического контекста на человеческую жизнь в целом сопровождалось формированием не-терапевтических контекстов изучения и толкования символов. Отравляясь от трех доминирующих рефлексов – прямохождения, глотания пищи и спаривания, – Жильбер Дюран пришел к упорядочению обширных массивов символических данных, к уравновешиванию одной организации другой, ей противоположной, и к синтезу через чередование обеих организаций[41]. Мирча Элиаде во множестве своих трудов собрал, сопоставил, объединил и объяснил символы первобытных религий[42]. Нортроп Фрай обратился к циклам дня и ночи, четырех времен года, к цикличности роста и дряхления организма, чтобы сконструировать матрицу, из которой можно было бы вывести символические нарративы литературы[43]. Психологи обратились от больных к здоровым, точнее, к тем, кто продолжает расти на протяжении всей жизни[44], и задались вопросом, действительно ли душевные заболевания принадлежал исключительно к медицинскому контексту, действительно ли проблему составляет реальная вина, а не ошибочное чувство вины[45]. Наконец, что с базовой точки зрения важнее всего, существует экзистенциальный подход, согласно которому сон есть не сумерки жизни, а ее рассвет, начало перехода от безличного существования к присутствию в мире, к конституированию человеком собственной самости в собственном мире[46].
5. Языковой смысл
Воплощаясь в языке, в наборе конвенциональных знаков, смысл обретает наибольшую свободу. В самом деле, конвенциональные знаки могут умножаться почти до бесконечности. Они могут достигать высочайшей степени дифференциации и специализации. Они могут употребляться рефлективно, в целях анализа и контроля самого языкового смысла. Напротив, интерсубъективный и символический смысл представляется ограниченным спонтанностью совместного существования людей, и хотя визуальные и аудитивные искусства способны развивать конвенции, сами эти конвенции ограничены материалами, в которых воплощаются цвета и фигуры, объемные формы и структуры, звуки и движения.
Языковой момент в человеческом развитии поразительнейшим образом может быть проиллюстрирован историей Хелен Келлер, обнаружившей, что последовательные прикосновения учителя к ее руке передают имена предметов. Мгновение, в которое она впервые осознала это, был отмечен выражением бурных эмоций, а эмоции, в свою очередь, вызвали столь мощный интерес, что Хелен выразила желание учиться и в очень короткое время усвоила названия около двадцати предметов. Это стало началом невероятной учебной карьеры.
Интерес и эмоции Хелен Келлер позволяют нам понять, почему древние цивилизации так высоко ценили имена. Забота о сущностях – это позднейшая сократовская забота о поиске универсальных дефиниций. Ценить имена означает ценить человеческое достижение: фокусирование сознательной интенциональности и тем самым решение двойной задачи – упорядочения мира и ориентации в нем. Если сон на рассвете может быть назван началом перехода от безличного существования к присутствию в собственном мире в качестве личности, то слушание и говорение представляют собой главный момент в достижении такого присутствия.
Таким образом, эта сознательная интенциональность развивается в родном языке и моделируется родным языком. Она подразумевает, что мы не только узнаем имена видимых вещей, но способны нацеливаться на те вещи и говорить о тех вещах, которые называем по имени. И тогда доступный нам язык идет впереди. Он высвечивает те аспекты вещи, которые выходят на первый план; он акцентирует определенные отношения между вещами; он привлекает внимание к определенным движениям и изменениям. Таким образом, разные языки определяют развитие по-разному, и наилучший из переводов способен выразить на другом языке не точный смысл оригинала, а лишь максимально возможное приближение к нему.
