Павел Флоренский - Павел Флоренский Философия культа
742
Вероятно, имеется в виду следующее письмо Флоренского к В. В. Розанову.
Суббота 1912.XII. 1. Сергеев Посад. Ночь
Наброски о богослужении (рассуждение. Для В. В. Р.)
Оставим пока таинственную сторону богослужения. Спросим себя о его человеческой стихии. Прежде всего, конечно, не в драматической "игре старшего клира—она, и не в вокальной развитости клира младшего. «Игра», «музыкальность» и т. п. человеческие, светские достоинства делают службу для всякого православного человека отвратительной, не богослужением, а лицедейством, позорищем. Но
следует ли отсюда, что всякое исполнение,—лишь бы оно было с плохой игрой и слабо вокально,—достигает своей цели? Едва ли нужно отвечать, что нет. В таком случае, что же важно? М. б., смысл читаемого и поемого?—Живая религиозная действительность обнаруживает, что очень, очень мало важен. Те, кто понимает, ну, скажем, /2 того, что читается и поется,—это богословы, для которых понятое ими важно не более прошлогоднего снега. А те, кто понимает 1/10, V20» 1/зо и т. д. читаемого и «поемого»,—старушки, «простецы», как с нехорошей снисходительной улыбкой называют их богословы,—они-то именно и уходят от службы сытые и удовлетворенные. Значит, даже и не в смысле дело,—главное, по крайней мере. Скажу более. Слишком усиленное подчеркивание смысла, так сказать, «разжевывание» его, неизбежно сооОщает службе,—хотя бы не было сказано ни слова,— характер рацеи и решительно отвращает душу от молитвы, ибо вся служба освещается каким-то холодным рационалистическим светом электричества. Полу-понятное для молитвы лучше, чем вполне, насквозь понятное,—как и полуосвещенная церковь «глубже», чем залитая светом,—не говоря уже о свете электрическом, этой воистину «мерзости пред Господом». Молитва созревает и крепнет в полу-тьме,— световой и осмысленной, и только душа умягчающаяся дает себя перекристаллизовать церковностью. Итак, даже не смысл... Но что же в службе то, что заставляет о ней сказать: «это—настоящая» или «это—ненастоящая», «это православная» или «это—неправославная»? Что?—
Темпово-ритмическая разработка службы.
Мирское—в пространстве, оно механично; живое же, т. е. духовное,—во времени. И потому понятно, что темп и ритм—это душа жизни, душа богослужения живого. Да, темп и ритм, а не смысл, не голоса, не игра и уж конечно не пышность облачений и блеск дешевой роскоши.
У каждой чаcти службы есть внутренний, присущий ей ритм и темп, и если эти последние соблюдены, то чтение, пение, возглас, молитва производят свое молитвенное действие на душу молящегося, хотя бы содержание всего этого воспринималось почти бессознательно или почти не воспринималось. Напротив того, самое превосходное исполнение, при полной понятности смысла, при хороших голосовых средствах исполнителей, при даже тонкой «игре» (впрочем, таковой я не встречал, кажется), раз ритм и темп не соблюдены, воспринимается как нечто глубоко-фальшивое. Так, наиболее медлительные части богослужения—это начала ектений, особенно великой, шестопсалмие, священнические возгласы «троичного» содержания. Это—grave, lento. Да и всякий понимает, что нелепостью было бы впархивать диакону на солею, как балерине, и зачастить «паки и паки», хотя оы голоском преизящнейшим. Нет, диакон должен не идти, а ступать, как слон, и пусть под его тяжкой и медлительной стопой гнутся и трещат половицы.
И важно и добродушно-свирепо должен он рыкать «Миром Господу помолимся».—Акафисты, каноны вычитываются быстрее,—так, приблизительно andante, andantino. И священнику или епископу надо уже не ступать, а идти, подвигаться, выступать. Однако и здесь малейшая припрыжка создает фальшь. Кафизмы—еще быстрее; только «аллилуиа» петь и читать должно медлительно и растягивая на конце, так: «ал-ли-ллу-и-а-а», но ни в коем случае не «аллилуйя». Чтения—еще быстрее. Впрочем, в разные времена церковного года, в дни памяти различных святых или событий служба, конечно, получает особый темп.
Бывает служба мужественная (например, Михаилу Архангелу),— особенно акафист, а бывает и женственная (большинство). Бывает служба в ускоренном темпе и отчетливом ритме, а бывает—в медлительном темпе с мягким ритмом,—дымчатая чуть-чуть.
Шестопсалмие—это особенно тонкий момент службы. Псалтирь у евреев—книга заклинательная. Шестопсалмие—заклинание. И вообразите, что заклинание читают вприпрыжку или ломаясь как плохой актер.
Помню, у меня в церкви раз читал шестопсалмие один студент образцово. Он произносил слова без игры, но поймал тайну темпа и ритма шестопсалмия, и, слушая его, я настраивался на свои «утренние» молитвы и впервые на опыте узнал, что Псалтирь не повествует, а заклинает. И, словно на грех, в следующий раз читал кто-то—«с выражением», осмысленно и бойко. Но так <как> это было сплошное allegretto grazioso, то я не мог молиться и чувствовал всем нутром, бившимся тоже allegretto, что творится что-то недоброе. Или, помню еще, один священник декламировал шестопсалмие, предварительно выучившись у профессора декламации. Это было гнусно.
То же—и о проповеди. Помню, недавно говорил некто, и, кажется, недурно. Но неудачные интонация, ритм, темп—и в алтаре мне казалось, что в церкви поругались базарные торговки и вот-вот вцепятся Друг Другу в волосы. Это presto agitato было невыносимо. Право, мне всегда хочется сказать проповедникам: «Говорите все, что вам угодно и о чем угодно, только лишь запаситесь метрономом и без него не смейте выходить на амвон».
Ритм, темп, интонация (в сущности это все одно, лишь в отвлечении разделяемое)—такова древнейшая и едва ли не существеннейшая часть богослужения. Ведь что иное есть богослужение, как не вздох души к своему Господу. Восклицание «Господи!» подвергните контрапунктической обработке, разверните, усложните, украсьте—и получится сложная сеть богослужебных призывов. Как симфония получается из мелодии в несколько нот, так же и богослужение—из вздоха души. Но вздох души—жив, а раз жив, то и пульсирует. Этот-то пульс его и есть жизнь его. Отражаясь между зеркал контрапунктической обработки, этот пульс дает темп, ритм и т. д. богослужения, но в существе дела мы никогда не получаем чего-нибудь нового. И вот, этот ритм—душа богослужения, а верность исконному ритму—залог жизни; искажение же ритма—верный метод подделки жизни. Вот почему пьяница поп с безголосым дьячком, оба бессмысленные и не очень-то заботящиеся о «благе» Церкви, служат вполне удовлетворительно,—ибо им лень и скука сочинить новое в ритме, интонации, темпе. «Интеллигентные» же-батюшки, с отличными псалмопевцами и голосистыми отцами диаконами, нередко портят богослужение, ибо стараются по-своему улучшить его, «поставить», а тайн его не постигают, и получается «со святыми упокой» в темпе «ах ты с.с. комаринский мужик».
Мне сегодня подумалось во время каждения, до какой степени в церкви все связано и стоит спустить одну петельку, чтобы разрушилось все.—Кадило в вытянутой руке человека среднего роста как раз касается пола. Длиннее сделать его нельзя. Я и подумал, не лучше бы делать его покороче. Но сейчас же ответил себе: «Сделай кадило на 2 вершка короче или на 3, и произойдет следующее: будет оно раскачиваться несравненно быстрее,— по закону маятника,—нежели сейчас. Значит, ритм бряцаний кадильных изменится. Темп каждения ускорится. Следовательно, походка при переходе от иконы к иконе и т. д. ускорится, сделается торопливой. Следовательно, либо певчие тоже ускорят темп, либо слишком отстанут от окончания каждения и поэтому постараются сократить песнопения. Все получит суетливый, припрыгивающий, легкомысленный темп. Изменится сейчас же настроение и священника, и певчих, и молящихся. Значит, певчие и дальше, в легкомысленном настроении, станут петь живее, vivace. Да и стиль того потребует. Известная молодцеватость пения уподобит церковь войску и т. д. и т. д. И далее. Если начнется быстрая походка, тогда уже длинные одежды будут неудобны и неуместны. Начнется укорачивание фелоней и т. д., будут ходить в пелеринках». Или еще «проблема крахмальных манжет», как выразились бы немцы. Допустите манжеты. К ним будет уже необходимо допустить и воротнички. Но в воротничках физически невозможно делать низкие поклоны—сослужителям и, в особенности, Богу. Начнутся полу-поклоны. Но настроение наше удивительно зависит от телодвижении. Смиренные поклоны у человека искреннего рождают смирение, а полу-поклоны, неизбежно имеющие оттенок высокомерия,— создают и действительное высокомерие. Весь стиль и дух богослужения изменится. А с изменением настроения служащих не может сохраниться и ритм богослужения. Так, от пустяка все может исказиться.
Да я даже не понимаю, можно ли, имея манжеты, особенно с дешево-роскошными запонками, искренно и чистосердечно сказать перед причастием: «Простите, отцы и братия». Это столь же не идет, как было бы нелепо поцеловать руку, имея пред своим носом накрахмаленный край рубашки (а то еще бумажный! гуттаперчевый!—бррр—). Или, наоборот, есть многое в церкви, что кажется слабым, но что в своем роде сильнее сильного. Так, например, некоторая монотонность, однообразие, древнее унисонное или октавное пение. Это удивительно как пробуждает касание Вечности. Вечность воспринимается в некоторой бедности земными сокровищами. А когда есть богатство звуков, голосов, оолачений и т. д. и т. д.—наступает земное, и Вечность уходит из души куда-то, к нищим духом и к бедным земными богатствами. Это—не теории мои, это запись наблюдений над другими и опыта своего личного.
