Николай Скабаланович - Византийское государство и Церковь в XI в.: От смерти Василия II Болгаробойцы до воцарения Алексея I Комнина: В 2–х кн.
Самым действенным средством склонить грека к измене, нарушению верности и клятвы были деньги. Корыстолюбие было пороком, довольно распространенным в византийском обществе; против него вооружалась церковная власть в своих постановлениях,[2923] поднимали голос проповедники на церковных кафедрах,[2924] но все средства нравственного воздействия были бессильны. Приобретение денег ставилось высшей целью жизни, удачное обогащение возбуждало завистливое удивление и уважение; никто не спрашивал, каким способом приобретены деньги, правильно ли и законно нажито состояние. Деньги ценились, как сказано в одном синодальном акте, выше души.[2925] Неудивительно поэтому, что для снискания денег грек готов был на всякое преступление и легко был доступен подкупу. Все можно было купить и всех подкупить; можно было купить почет и влияние, приобретя у правительства за деньги чин и государственную должность, а у так называемого харистикария настоятельство в монастыре; можно было подкупить правосудие, представив судье вместо всякого судебного доказательства известную сумму;[2926] можно было заручиться благоволением любого чиновника, дав ему взятку; можно было с помощью денег побудить врача угостить своего пациента вместо лекарства ядом;[2927] можно было, наконец, купить верноподданническую преданность, — претенденты умели золотом и обещаниями составлять себе партию приверженцев и отклонять подданных от повиновения законному государю. Умели также и латиняне, и турки пользоваться этой слабостью греков, деньгами и обещанием материальных выгод вербовали среди них изменников в своих ряды, отыскивали опытных проводников и пр.[2928]
Если грек способен был за деньги продать свою душу, то тем более он не затруднялся продавать и покупать тело. В Византии было обилие публичных домов и большой наплыв женщин легкого поведения.[2929] Это был элемент населения, недоступный никаким моральным внушениям и против которого правительство отказывалось прибегать к мерам насилия. Правда, делались (например, при Михаиле Пафлагоне) попытки уменьшить, если не остановить развитие зла: устраивались магдалинские убежища, для которых специально сооружались великолепные монастыри, блистательно украшенные и снабженные всем необходимым, во всеобщее сведение объявлялось, что женщины, оставившие предосудительную жизнь и надевшие монашескую схиму, найдут себе тихое пристанище. И что же? Разумеется, являлось много охотниц поедать даровые хлеба, монастыри населялись, но в конце концов паллиатив ни к чему не вел и не искоренял разврата.[2930] Разврат, несмотря на заключение женщин в домах, свил себе гнездо и в семейной жизни. Один из тогдашних историков с чувством глубокой грусти описывает нам ветренников, которые непрочь были внести дисгармонию в семейный союз и людей почтенных шокировали тем, что «завивали себе волосы, намащались благовониями, подобно женщинам украшались ожерельями из дорогих камней, и смотрели на свой предмет во все глаза» с нехорошей целью.[2931] Немало было мужей, жены которых находились в чужих объятьях и которые не только не возмущались таким поведением своих жен, но еще сватали их другим, находя в этом доходную статью. Для таких мужей существовало особое техническое название, которое в буквальном переводе значит «рогоносец» (κέρατά). Один ученый, блиставший в XI в. своими энциклопедическими познаниями, взялся объяснить, почему такое название присвояется известного сорта мужьям, и представил не лишенное остроумия соображение, что называются они в обществе «рогоносцами» потому, что безрогие животные бывают сердиты и ревнивы к своим самкам, а рогатые легко относятся к неверности своих подруг и практикуют Платонову систему общения браков.[2932] Однажды Андроник I Комнин зло посмеялся над обилием рогоносцев в византийском обществе: он приказал развесить на портиках площади большие оленьи рога, мотивируя свое распоряжение желанием показать народу величину пойманных зверей. Но византийцы поняли истинный смысл и обиделись на царя, зачем он ругается над гражданами, осмеивая распутство их жен.[2933] Распутство практиковалось у греков в гнусных формах, причем не без влияния оказывалось соседство с Востоком.[2934] Показателем развращенности византийского общества служит двор византийских императоров. Если исключить некоторых императоров, вроде Исаака Комнина, о целомудрии которого составился даже анекдотический рассказ,[2935] то в обшем получится картина двора, не уступающего по развращенности французскому двору позднейшего времени. Разврат при дворе византийских императоров особенно развился в первой половине XI в., совершался открыто, доходил до цинических проявлений, причем заботились о соблюдении только официального приличия.[2936] Особенно выделялся император Константин Мономах, действия которого имеют такой вид, будто он бравирует развратом, считая его как бы некоторым достоинством, а не делом постыдным. Впоследствии двор сделался приличнее, но полной безупречностью никогда не отличался: если не со стороны мужа, то со стороны жены совершались нарушения супружеской верности; незаконнорожденные императорские дети не перестают фигурировать на страницах истории, незаконные связи иногда оканчиваются трагически, поражая и виновных, и невинных.[2937]
С нравственной развращенностью у византийцев соединялись грубость и жестокосердие. Люди высокопоставленные, занимавшие почетные места на гражданской и военной службе, позволяли себе браниться в таких выражениях, которые неприличными кажутся и для простонародья,[2938] и от ругани переходить к кулачной расправе. Император Василий Болгаробойца попросту распорядился с доместиком западных схол Контостефаном за ложный донос на Льва Мелиссина, а именно, соскочив с царского трона, он схватил Контостефана за волосы и за бороду и повалил на землю.[2939] Если так поступал император, то от подданных нельзя было и требовать деликатного обхождения. Читая византийских историков, постоянно наталкиваемся на случаи, когда высокопоставленные лица вступают между собой в драку.[2940] В соответствии с такой грубостью находилась жестокость, проявлявшаяся в отношениях как к своим, так и к чужим, как в частных и официальных сношениях, так в судебной и военной практике. На войне не было пощады неприятелю и неприятельской стране, пленные без сожаления умерщвлялись, если только не желали обратить их в рабство или продать за выкуп. Маниак, например, отомстил жителям Матеры и Монополи, умерщвляя их целыми сотнями.[2941] Никифор Карантин, управлявший городом Бриндизи в Италии и принужденный ретироваться, ознаменовал свое отступление следующим образом: вошел с норманнами в тайное соглашение, обещал сдать город и предложил для этого войти в город тайком по лестнице; норманны поодиночке стали взбираться на городскую стену, а Карантин каждого принимал, отрезал голову и, отрезав таким образом до ста голов, переплыл с ними из Бриндизи в Диррахий.[2942] Сарацин Сицилии, Африки и Сирии, попадавшихся в плен, греки предпочитали топить, сажать на кол и т. д., немногих оставляя в живых.[2943] Подобным же образом поступали и с пленными турками. Во время похода 1068 г. император Диоген, рассеяв турок на возвышенностях Тефрики (неподалеку от Севастии), всех попавшихся в плен перебил;[2944] после победы близ Лариссы в 1069 г. пленные турки прожили лишь одну ночь в греческом лагере, на утро Диоген произвел их смотр и отдал приказ всех перебить, в том числе и турецкого предводителя, богато одетого и напрасно предлагавшего за себя ценный выкуп деньгами и пленными греками.[2945] Вообще Диоген, тип идеального греческого генерала, прекрасно охарактеризовал свой взгляд на способ обращения с пленными врагами в ответе, данном султану Алп-Арслану. На вопрос султана: «Что ты бы сделал со мной, если бы я попался тебе в плен?», пленный Диоген чистосердечно отвечал: «Я бы сумел истощить твое тело множеством ударов». — «А я, — заметил султан, — не стану подражать тебе в суровости и жестокости», — и заключив дружественный договор, с честью отпустил греческого императора на свободу.[2946] На суде жестокость греков обнаруживалась в таких наказаниях, как членовредительство, включая сюда и оскопление, заимствованное греками у персов, и ослепление, происходившее из того же источника/ — наказание, по преимуществу любимое греками и часто у них применявшееся, особенно к политическим преступникам, — обнаруживалась в той виртуозности, с какой казни выполнялись.1 Обнаруживалась она и в обычном у греков применении к судебному процессу пыток, которые иногда превращались в смертную казнь, мед. ленную и мучительную,2 иногда же свидетельствовали о достойной лучшего назначения изобретательности.3 Обращение с рабами тоже было неласковое, малейшая с их стороны провинность сопровождалась сечением розгами, кнутом и плетьми, хотя представители Церкви и христианской нравственности старались внушать снисходительность к рабам, освещая нравственно-религиозным светом самое происхождение и существование рабства, доказывая, что рабство есть следствие порока и любостяжания, что творец рабства — не Бог, но дьявол, что рабство — не христианское дело, потому что Христос всех освободил, дабы все были свободны.[2947]
